Темпориум - [5]

– Сюжет ничтожный, – продолжал между тем Иван Яковлевич. – Нулевой сюжет. Интриги никакой. Идет мужик, без отличительных черт, даже без имени, по улице. Смотрит по сторонам. Время от времени разговаривает по карманному телефону со множеством знакомых и малознакомых людей. Встречает школьную подругу, которую не видел лет двадцать. Тут бы ему встрепенуться, повести вокруг себя орлиным взором, извлечь из недр памяти некое связующее обоих воспоминание и затащить опешившую от лихости даму в койку. А он… несет сущую ахинею минут десять по собственному времени… Потом они вдвоем не без труда припоминают, как некий Чижов разбил стекло в женском туалете… и расстаются. Каждый следует своей дорогой. Не знаю, что там сталось с дамочкой, а главный герой приходит домой, пьет кефир, пялится в цветной телевизор и тупо ложится спать. Всё. Точка. – Иван Яковлевич внимательно посмотрел на Кармазина. – Послушай, ведь тебе было наплевать, чем занимается сей мужичок на страницах твоего произведения! И дамочка эта нелепая… Они были тебе не интересны и вообще не нужны. Ты просто взял и пристегнул их к реалиям вымышленного мира. Ну, чтобы хоть как-то придать своей писанине жанровые признаки.

Кармазин промычал что-то невнятное.

– Ты думаешь, я не понял? Думаешь, я совсем глупый и не просеку поляну? Или что в Главлите купятся на красивое обрамление из одиннадцати рассказов и двух повестей, в которых никакой крамолы с микроскопом не сыскать, и проникнутся к тебе такой любовью, что пропустят и «Сон»? Там сидят звери – не чета мне, и Щукорацкому нашему не чета, и Двудумову, они еще «Материалы 1-го Всесоюзного съезда колхозников-ударников» изымали из библиотек…

– Да что такого-то?

– А то, что у тебя не человек главный герой, а мир.

– И что не так с миром?

– Так ведь не наш у тебя мир, – сказал Иван Яковлевич. – Неправильный. Не тот, который мы все хотели бы увидеть спустя двадцать лет, в соответствии с решениями партии и правительства.

– Ну, знаешь ли, – смутился Кармазин. – «Нам не дано предугадать…»

– Нам, может, и не дано, – возразил Иван Яковлевич значительным голосом, – а кому полагается, всё дано. Уж тебе ли не знать, не мальчик, поди.

– Давай просто забудем, и всё, а? – сказал Кармазин жалобно.

– Забудем… – проворчал Иван Яковлевич. – Легко тебе говорить. Он меня, может быть, зацепил за живое, этот твой мир. Хотя, казалось бы, что в нем особенного? Мир как мир… мирок… противненький такой… двадцать лет тому вперед. Послушай, откуда ты его взял? Может, ты знаешь что-то, чего никто не знает?

– Сам-то себя послушай, что ты несешь, – стесненно засмеялся Кармазин. – Что такого я могу знать о будущем? Пускай даже о самом недальнем? Ну кто мне подскажет?!

– Не знаю, не знаю… Ты же никогда фантастику не писал, можно сказать – на дух не переносил. Брось, я видел, как тебя всегда косоротило от этих пижонов… И вдруг – на тебе! Выпендрился!

– Скажешь, дурно написано? – ревниво спросил Кармазин.

– Нет, не скажу. Нормально написано. Для тебя – обычно. Ни взлет, ни падение. У тебя же перо набитое, навостренное, хуже своего уровня ты уже никогда не напишешь, даже если постараешься. Но вот этот твой обычный уровень меня и пробрал до печенок. Ты вдруг, ни с того ни с сего, своим обычным пером, накропал два авторских листа совершенно тебе несвойственного текста. Почему? Зачем? Что с тобой приключилось такого, что ты вдруг изменил себе? Какое ньютоново яблоко… а применительно к реалиям нашего города, ньютонов кирпич рухнул тебе на макушку? Изволь объясниться, голубчик.

– Ну нет у меня, нет рациональных объяснений, – сказал Кармазин устало. – Ты же сам говорил: для полноценного, увесистого сборника не хватает объема, а всё равно что-нибудь придется выкидывать, чтобы ублажить рецензентов, так что нужен резерв…

– И ты сел за пишмашинку, отмобилизовался, сосредоточился и породил этого агнца на заклание? Точно зная, что все рецензенты, даже самые ленивые и покладистые, набросятся именно на него, причем так рьяно, что забудут обо всех остальных, пускай даже более слабых вещах? Потому что этот твой «Сон» настолько уязвим, что всё прочее на его фоне попросту меркнет и кажется если не шедевром, то стопроцентным проходняком?

– Не совсем…

– Верю, что «не совсем». Даже еще точнее: убежден, что «совсем не». Ты хотел, чтобы эта повесть была издана. Или, по крайней мере, прочитана неким кругом лиц. Хотя бы даже одним мною.

– Не знаю, – сказал Кармазин. – Может быть. Понимаешь… я должен был это написать. Меня как будто что-то под локоть толкало. Поднимало и несло. Давно я так легко не писывал. Иной раз сидишь утро, сидишь день, тужишься, кожилишься, а текст не идет… Тут всё было иначе. Как в молодости – не я рождал этот текст, а он сам рождался, и был очень недоволен, что я за ним не поспеваю своими кривыми пальчиками по клавишам. Наверное, это и есть вдохновение. Веришь ли, я украдкой через плечо оглядывался, кто там стоит надо мной, муза или черт с рогами…

– И кто же стоял? – ухмыльнулся Иван Яковлевич.

– Никого. Только соседка заглянула, спички у нее, видишь ли, кончились. И всё, и тишина. – Кармазин грустно засмеялся. – С таким вдохновением полагалось бы шедевры ваять, а я… вон что… «Сон несмешного человека»… обычный уровень. А что тебя так взволновало-то?