Темп - [61]
Дория перестала выступать на своих, зачастую совсем жалких, подмостках и еще не думала о кино, а сам он перестал быть чемпионом. Он был далек от предложений, что его везение должно будет через два года проявиться на обширной шахматной доске под названием Ласнер. А в течение этих двух лет они, чтобы избежать любопытства следующих по пятам журналистов, беспрестанно перемещались, от одного городка к другому, from coast to coast.[54] Деньги, которые он отложил, быстро кончились. Но какое им было до этого дело! В этом исключительно экологическом пространстве Дория обнаружила свои естественные добродетели и стала маленькой сестрой рода человеческого. Как сказали бы сейчас, они жили словно hippies,[55] получая издалека некоторую помощь от Хасена, который в тот момент, должно быть, еще думал, что Дория к нему вернется и что Арам вновь станет участвовать в больших шахматных турнирах.
Не исключено, что это возвращение в ряды простых смертных в конце концов побудило бы его выбрать какое-нибудь занятие, чтобы зарабатывать на жизнь. Так или иначе, но коль скоро он хотел, чтобы о нем забыли, безвестность его устраивала больше, чем та необычная милость, которую приготовила ему судьба. Ровно два года спустя после бурного ухода Арама Мансура мир узнал, что экс-чемпион и гроссмейстер становится во главе одного из самых крупных гостиничных концернов. Эта разорвавшаяся бомба вновь сконцентрировала на нем лучи хроники и вызвала новую волну возмущения тем, что фортуна по ошибке одаривает своими милостями индивида, который их столь мало заслужил. Однако уладить вопрос с наследством Тобиаса было делом нелегким. Если Эрмина, надеявшаяся получить причитавшиеся ей богатства, столкнулась с германской паранойей, то Арам оказался в тяжбе с естественными наследниками, которые сочли себя обкраденными. Начавшиеся процессы, — поскольку не прислушаться к воле завещателя было невозможно, — длились более шести лет, вплоть до 1965 года, и завершились компромиссом, который оставил за Арамом лишь часть того, что Тобиас намеревался ему передать. Однако если сравнить его приключение с приключением бедной Эрмины, то Арам из него выкрутился все же с немаловажным преимуществом, поскольку остался в живых, а кроме того, к его в общем-то недавнему обретению свободы добавилось также большое пространство, в котором он мог передвигаться сколько пожелает.
И почти в то же время Дория, ставшая Изадорой Робертсон, обнаружила в себе ни много ни мало призвание к underground кино, где предпочтительнее всего было ничего не бояться и не иметь сексуальных предрассудков.
Ценою, заплаченной как ею, так и им за их совместную жизнь, был всего лишь отказ от славы или, во всяком случае, от некоторой известности. Их везения, слившиеся в отречении, — однако при этом они весело провели время и повидали страну — вновь заставили их расстаться, на этот раз во имя успеха иного порядка. Им суждено было проводить жизнь встречаясь, расставаясь и снова обретая друг друга. И все это продолжалось по-прежнему, причем расстояния стали для них самыми верными союзниками, поддерживающими в их отношениях оптимальный ритм, который, очевидно, является единственным гарантом равновесия.
Так развивались события, без вмешательства каких-либо моральных или философских соображений. Так же смотрел он на них и в данный момент, когда по кромке озера один за другим зажигались огни. Только как расскажешь обо всем этом Ирвингу?
По существу, мысль о том, что, настояв в определенный момент на своем праве выйти из игры, покинуть стол, он мог в какой-то мере провиниться, пришла ему в голову один-единственный раз. Лет десять спустя после его ухода из шахмат. Он встретил однажды в Нагасаки некоего Сумаду, гроссмейстера игры «го», и попросил его объяснить некоторые особенности этой игры. В сдержанной манере рассказа мастера он, как ему показалось, уловил, что главным, абсолютным правилом для японского игрока является игра до конца. Однако не исключено, что таково было всего лишь его впечатление, поскольку скупые объяснения, даваемые тем на практически непонятном английском, информации о сути опыта игры содержали мало. Лишь одно замечание прозвучало вполне внятно, и оно говорило о том, что для японца в тех случаях, когда партия играется против иностранца, ритуальный аспект игры совершенно исчезает. Едва шевеля губами, Сумада, похоже, ссылался не на что иное, как на многовековую традицию, стоящую ближе всего к рыцарским канонам, и Арам, глядя на этого неподвижного и бесконечно долго отвечавшего на вопросы человека, вдруг почувствовал смутное подозрение. Японский мастер вроде бы не знал, с кем он говорит, хотя они были представлены друг другу, причем не без соблюдения формальностей. Однако ни в один из моментов Арам не почувствовал в разговоре с ним тогда контакта, того взаимопонимания, которые могут возникнуть между двумя великими чемпионами подобного уровня. Поразмыслив, Арам пришел к выводу, что этот Сумада, вероятно, был прекрасно информирован о его уходе, ставшем в шахматном мире сенсацией. И, следовательно, то, что вначале Арам принял за одну из форм азиатской вежливости и сдержанности, было, очевидно, скорее всего формой презрения, которое мастеру «го» едва удавалось скрывать. С точки зрения последнего, Арам, выходя из борьбы, прежде чем его сразил удар противника, как того требуют правила, нарушил закон чести и мужества. Он совершил недостойный поступок и был дисквалифицирован. По крайней мере, похоже, именно так рассуждал этот самурай игры «го». И это был единственный раз, когда чье-то ценностное суждение, относящееся к тому памятному решению, его насторожило и огорчило.
