Темп - [29]

В курительной комнате он направился к освещенной нише, где причудливой формы бутылки, флаконы с висящими на них медалями выстроились на застекленных полках, похожих на витрины в холле, где выставлены зажигалки, часы, духи, драгоценные камни, мелкие изделия из золота и серебра. Он выдавил из пластмассовых ячеек два кубика льда и налил виски. Не то чтобы ему действительно хотелось пить. Не то чтобы он испытывал настоятельную потребность выпить спиртного после скачка из Лос-Анджелеса и после той не совсем понятной усталости, да, того недомогания во время промежуточной посадки в Нью-Йорке. Инцидент заставил его последовать совету Орландо Орландини, проконсультировавшего его по телефону, — хотя уже одно слишком быстрое падение давления в самолете могло бы дать если и не медицинское, то все же более или менее приемлемое объяснение плохого самочувствия — …заставил его изменить маршрут. Так он оказался этим утром не в Лондоне, а в Монтрё, в обстановке, которая не слишком отличалась от той, что ждала его в совершенно идентичной комнате «Ласнер-Эггера» в Риджентс-Парке. Ему не столько хотелось выпить, сколько это было что-то вроде исполнения ритуала по прибытии на место. Если бы ему довелось подсчитать, — даже основываясь исключительно на своих первых одиннадцати годах, — ему пришлось бы согласиться, что нигде он не прожил так долго, как в этом провинциальном, немного сонном уголке. Достаточно лишь поддаться, и воспоминания хлынули бы чередой. Однако он боялся в них утонуть: если бы он погрузился в прошлое, этому не было бы конца. Здесь с ним говорило все. На языке ясном, прямом, тотчас вновь обретенном. Он должен был защищаться от собственной памяти с ее болтовней обо всем и ни о чем.

Он вернулся в спальню и подошел к просторному эркеру, выдвинутому на фасаде здания. У него не было ни малейшего желания идти «в город», как выражалась Грета, хотя Гравьер был не слишком удален от центра. Никакого желания идти приветствовать чаек, которых он когда-то кормил крошками от своих завтраков. Того, что он видел отсюда, уже было вполне достаточно, чтобы попутешествовать в своем собственном пространстве, не слишком отклоняясь в сторону. Край, конечно, милый! Было бы несправедливо это не признать.

Был момент, когда рисунок озера, полностью скрытого густым туманом, угадывался лишь по окружающим его покрытым снегом горам. Затем внезапно солнце пронзило всю эту массу, создав внутри нее ослепительный опаловый отлив, который стремился рассеяться в вышине, продолжая полностью скрывать противоположный берег. Это явление он наблюдал сотни раз. Так что мог по нему вычислить время. У него не было никаких других корней, кроме этих — исключительно чувственных. Ему нужно было бы лечь, попытаться поспать несколько часов, сбросить усталость от бесконечного путешествия, начавшегося на берегу Тихого океана, но он предпочитал оставаться здесь, в этом выступе, созерцая эту картину, и свет окутывал его со всех сторон.

Да, он несколько удивился, когда женщина, подошедшая отворить решетку, сказала ему, что доктор находится «на лужайке» и что он, если желает, может подняться к нему туда. Она же пояснила, что между домом доктора и этой самой лужайкой, расположенной наверху, на склоне, не больше пяти минут ходьбы и что заблудиться совершенно невозможно. Однако туда пришлось карабкаться по крутой тропинке, и казалось по меньшей мере странным — даже ему, не слишком склонному баловать себя и требовать, чтобы все бросались его встречать, — что, несмотря на обстоятельства, Орландини не счел нужным избавить его от дополнительной нагрузки после ночи, проведенной в самолете, и не дождался его в кабинете, чтобы принять в назначенное время.

Проделанный путь заставил его задуматься над одной коротенькой фразой, оброненной гувернанткой, секретаршей или санитаркой тогда, когда она закрывала решетку: «Доктор никогда не принимает по воскресеньям, за исключением чрезвычайных случаев». Было в самом деле воскресенье; он упустил это из виду из-за смены временных поясов после Лос-Анджелеса и инцидента в аэропорту Кеннеди, явившегося непосредственной причиной его появления в этих краях. И все же Орландини был не из тех людей, что разгуливают среди цветущих яблонь, слив и персиковых деревьев в момент назначенной встречи, и если он так поступил, то за этим скрывалось совершенно определенное намерение — понаблюдать за его реакцией, с самого начала разрядить атмосферу и показать ему, что нет причины для беспокойства и что он, профессор Орландини, отказывается его включать в число чрезвычайных случаев.

Арам удовольствовался этим объяснением, показавшимся ему самым логичным. Надо сказать, вид этих уступов, нависающих над озером, подействовал на него успокаивающе. Такой радостный и такой ласковый, купающийся в лучах солнца пейзаж, что он бы не удивился, услышав вдруг, как зазвенели один за другим, отвечая на призывы легкого ветерка, колокольчики, спрятанные в усыпанных цветами, похожих на рукава цыганских рубашек ветвях. Орландини, конечно, принял это обстоятельство во внимание, и оно конечно же стало частью его плана и его терапии. И все же забираться сюда было тяжело. Здешние жители, равно как и жители Арльберга, Тироля, Доломитовых Альп, прилаживают свои тропинки на склонах холмов, как лесенки, не заботясь о крутизне.