Темп - [18]

Этот мир не походил ни на Швейцарию, сдержанную и несколько дремотную, ни на Германию, огромную, клокочущую, открыто вступающую в связь со своими богами. Все здешние курортники оказались решительно забавными экземплярами, даже в сравнении с некоторыми из тех, что ему удавалось наблюдать в других городах, имеющих минеральные воды. Холл, обычно пустующий, в определенные часы заполнялся, и тогда на эту просторную приемную оранжерею с пальмами, апельсиновыми деревьями, большими голубыми гортензиями обрушивалось нечто похожее на облако перелетных птиц, которые тотчас превращали данное пространство в беснующуюся, кричащую вольеру. Все эти курортники, которым на какое-то время был гарантирован их статус курортников, приходили туда прочистить горло и пожестикулировать между двумя водоструйными массажами, грязевыми ваннами и ритуальными воплощениями железосодержащей воды. Для тех, кто, как он, прибывал с другой стороны Рейна, где царили сплошь сапоги, нарукавные повязки, бритые затылки, приказной лай замыкающих, движущиеся леса знамен да военные песни на восходе солнца, этот общий фронт печеночников и желудочников, не имеющих отношения ни к стадионным богам, ни к литургиям в честь солнцестояния, производил странное впечатление разнобоя. То, что подобная эйфория выбрала себе в обрамление этот курорт и так уже отмеченный знаком прошлого, еще больше усугубляло этот сдвиг фаз. Историей здесь не пахло. Разве что все эти люди дали друг другу слово поддерживать иллюзию и забыть, что в случае извержения вулкана этот мирный уголок неизбежно окажется в непосредственной от него близости. Кроме бельгийцев там находились голландцы, англичане и французы, и самым разительным было то, что все они старательно следовали программе лечения, дружно отвергая все остальное.

По крайней мере, так показалось Араму, который смотрел на вещи как ребенок, наделенный гением, но таким гением, который никто, за исключением Тобиаса Ласнер-Эггера, в нем пока еще не распознал.

Арам, стало быть, обращается к своему видению Спа, к тому, что запечатлела его память. Замкнутый мир, без ощутимых изъянов, курортники, собирающиеся, словно в антракте, в одни и те же часы, под самой люстрой и на ступеньках большой, в два полных витка, лестницы. Откуда они приехали? — спрашивает он себя сейчас, вновь видя их перед собой. И что между ними было общего, если не считать заботы о своем здоровье?

Когда несколько месяцев спустя война разрезала Европу надвое и он оказался теперь уже в Италии, но по-прежнему с Арндтом, устремившимся в погоню за все более и более жалкими, а потом и совсем нулевыми сборами, этот образ Спа ассоциировался в его сознании, всякий раз, когда он о нем вспоминал, со сладостью земного существования. Именно поэтому он и возникал перед ним время от времени. Все эти люди в холле, у которых был вид, словно они вышли на переменку, на расстоянии кажутся ему бесконечно симпатичными, несмотря на то, что чрево занимало в их заботах слишком большое место. Ведь в конечном счете это была та самая публика, которая им аплодировала. Привычная публика «Ласнер-Эггера», состоявшая не из почитателей Моцарта либо Вагнера и не из любителей скачек либо охоты и прибывшая туда не для рыбной ловли спиннингом и не для стрельбы из лука, а единственно с целью лечить свои воображаемые либо неизлечимые болезни.

Спа ассоциировался в его сознании также с одной разбитной юной девицей, которая все время следовала за ним по пятам и которая, если их совместные упражнения — упражнения, где она сохраняла за собой инициативу, — признать достаточно убедительными, лишила его, как тогда еще говорили, иллюзий. Мисс Котильон!.. Он запомнил ее под таким именем. Возможно, оно досталось ей в качестве премии во время танцевального конкурса, организованного в зимнем саду.

Как бы то ни было, но перед лицом угроз, которые тогда трудно было обойти молчанием либо отодвинуть заботами о желудке, некоторые голоса выражали невозмутимую жизнерадостность. Однако эта несокрушимая бодрость порождала чувство какого-то поразительного разлада с реальностью. Араму, вероятно, было трудно отличить истину от фальши в этих мифах и миражах. Разве что некоторые из разговоров позволили ему воочию убедиться, как этот оптимизм рассыпается от малейшего дуновения, подобно цветку чертополоха? Голубого чертополоха. Серебристого чертополоха, ослиного чертополоха: Все эти голоса, слившиеся в порыве общей иллюзии, воспринимаются им как один голос, выражающий ту эпоху, оценить которую в полной мере он тогда не смог из-за отсутствия свободного времени. И что он слышит, что снова улавливает, так это все тот же невнятный шелест, когда-то слышанный им в большом холле в Спа. Для него это словно навязчивый мотив той эпохи, который он называет «Кредо мисс Котильон». А звучит он вот так:

«Верю в фей, в Белоснежку, в Уолта Диснея, в стиральную машину, в электрические щипцы для завивки волос. Верю в Розамунду Леман, в витамины, в бридж, в Тино Росси, в Шарля Трене, в Ивонну Прентан, коей слишком много весен.[18] Верю в стройки, обещанные кардиналом, в Скарлетт О'Хару, в доктора Фрейда и в крем «Токалон». Верю в Коко Шанель и в магистра Пачелли… Верю… Верю…»