– Ах вот ты как запел! – закричал Цент, замахиваясь на Владика ножкой от стола. – Значит, в том я виноват, что шашлыком тебя не кормил, шубами не укутывал и по нужде на руках не носил? Может еще и подгузники тебе, ляльке-переростку, менять прикажешь? Ты посмотри на себя! Взрослый мужик, а ведешь себя как недоразвитый детсадовец. Хочешь жрать – иди и добудь. Я тебе не холоп, чтобы на блюдечке кушанья подносить.
– А я не добывал? – потеряв страх, воскликнул Владик. – Я добывал!
– Во сне, разве что.
– Наяву я добывал. И много раз. И что тогда бывало?
– Что?
– А то, что ты у меня все отбирал. Я добывал, а ты отбирал. И съедал. Один. А меня заставлял луком давиться.
– Вот тут ты не лги, – усмехнулся Цент. – Давиться луком я тебя не принуждал. Мог бы и не есть его.
– Так ведь больше нечего! Все остальное ты мне не давал.
– А ты и взять не мог.
– Да как?
– А вот так. Тебе, очкарик, похоже, в роддоме инструкцию к жизни не выдали, и ты не знаешь, что за все на свете нужно бороться. Просто так ничего не бывает. Хочешь питаться – борись за это.
– С тобой?
– Да хоть бы и со мной, – пожал плечами Цент. – Чем я хуже других?
– Да ведь ты сильнее в десять раз! – в отчаянии закричал Владик. – Как мне с тобой бороться?
– Ну, ты скажешь тоже – в десять, – скромно отмахнулся Цент. – Во все пятьдесят, вот это точнее. Но это дело не меняет. Мамонт тоже сильнее человека, но предки как-то справлялись. Потому что были не программистами, но конкретными пацанами. Если бы они знали, что у них будут такие потомки, как ты, то руки бы на себя наложили. Ты, очкарик, опозорил не только себя, наш город, страну и планету, ты осрамил своим существованием все человечество. На твоем месте я бы уже давно удавился, все лучше, чем жить с чувством стыда, позора и отвращения к себе. Ну и мне бы радость доставил. Представляешь, выхожу я утречком из дома, глядь, а ты на дереве висишь, покачиваешься. Сам синий, язык наружу торчит, тебя вороны клюют. Как бы возликовало мое сердце, как воспела бы душа от радости, узри я твою хилую тушу без признаков жизни! Уж я б тебя долго не снимал, дней семь или восемь. Вышел с утра, глянул, и на целый день заряжен позитивом. А вечерком устраивал бы чаепития на свежем воздухе под твоим протухшим трупом. Пил бы кофе, баранки кушал. Потом, конечно, пришлось бы тебя закопать, ну или в ближайшую рытвину оттащить и бросить. Чтоб я еще горбатился и для тебя могилу рыл, это тебе много чести. Разлагаться можно и так, на свежем воздухе. Представляешь, валяешься ты такой в канаве, распухший, вонючий, над тобой мухи жужжат, собаки тебя грызут. Ох, я бы приходил к той канаве, навещал бы тебя. Вот так загрущу, поддамся унынию, и тут же к тебе. Как гляну на твои останки, и сразу улыбка до ушей.
– Замолчи! – завопил Владик, не вынеся бесчеловечных речей изверга. – Что я тебе сделал? За что ты так меня ненавидишь?
– Ну, так сразу всего и не упомнишь….
– А вот я помню, за что я тебя ненавижу! – выпалил программист, решивший перед неминуемой смертью высказать, наконец, своему мучителю все в глаза. – За то, что ты свинья великая, садист, душегуб, палач и бездушная скотина! Ты меня обижал, унижал, оскорблял, морил голодом, пытал. Когда умрем, я все про тебя ангелам в раю расскажу. Даже не мечтай, что тебя туда после этого пустят. В аду будешь гореть, так и знай.
– Да тебя-то кто в рай пустит? – возмутился Цент. – С тобой никакие ангелы и разговаривать не станут. На храм ты не жертвовал, крестик не носил. Тебя еще на подступах святые угодники пинками завернут. Скажут – куда прешь, очкарик бессовестный? Легче Анфисиному заду влезть в прошлогодние джинсы, чем программисту войти в царствие небесное. Ступай в ад, там для тебя уже персональную сковороду приготовили. А уж я похлопочу, чтобы тебя в преисподней особым образом обслуживали, по эксклюзивной программе.
– Это тебя ад ждет! – завопил Владик. – Ты грешник. А я ничего плохого не делал.
– Не в том праведность, чтобы плохого не делать, а в том, чтобы понятия блюсти, – растолковал Цент. – Бог все видит, не сомневайся. Гореть тебе в геенне огненной, где плач и скрежет зубовный. А я еще дьяволу ящик коньяка занесу, чтобы тебя, помимо сковороды, паяльником обслужили.
– Ненавижу тебя! – вопил Владик. – Ненавижу! Ты чудовище!
В этот момент темные силы одолели баррикаду. Дверь начала открываться, в щель тут же полезли чьи-то руки. Владик, как увидел их, вмиг забыл о Центе. Вот сейчас его пожирать и начнут. Вот прямо тут.
– Убей меня! – взмолился программист, обращаясь к Центу. – Только быстро. Пожалуйста.
– Быстро я не согласен, – отмахнулся изверг, занося для удара импровизированную дубину. – Такое дело вдруг не делается. У меня бы ты меньше, чем тремя днями зверских терзаний, не отделался.
Дверь распахнулась, снаружи в избу ворвался холод и зомби. Цент издал клич, полный неистовой воинственности, и первым бросился в бой. Точнее, первым и единственным. Владик тоже бросился, но не в бой, а под лавку. Хоть и понимал, что мертвецы все равно его найдут, ничего не мог с собой поделать.
– Исчадья ада! Умрите! – ревел Цент, охаживая палкой недругов. – Я вам дорого обойдусь. На тебе! На!
