Тёмный Легендариум - [93]

– Братец Дун, это мы.

У входа в пещеру стояли трое: желтоглазый худощавый парень лет пятнадцати, высокий эльф с ярко-рыжей шевелюрой и коренастый бородач с большущей секирой.

– Мы вернулись, – на их лицах читалось смущение.

– Я ж тут ничего толком не видел, – развёл руками гном.

– А я, – подхватил эльф, – рискну познакомиться с прекрасной орчихой. Или даже двумя.

Сай Дун подошёл и обхватил всех троих своими лапищами:

– Рад видеть ваши поганые рожи. Страшно рад!

Бершина мира (отрывки)

Мы не увидим честь отныне,

Отвага не трубит в свой рог,

И благородства нет в помине,

И безрассудству вышел срок…

«Боевое поле»

Глава I

Тишина летнего полдня разлилась над холмами. Она пахла и звучала, наполняя жизнью всё вокруг. Поле дарило ей аромат ромашек, мать-и-мачехи, васильков и подсолнухов; рощи и рощицы благоухали сиренью и яблонями. Лес хмурился, но эта суровость скрывала добрую улыбку старика, строго смотревшего из-под седых бровей.

Солнце припекало, и лишь ветерок время от времени прохаживался холодной ладонью по коже, заставляя вздрогнуть.

В тени большой сосны, стоявшей одиночкой посреди луга, сидели четверо мальчишек, лениво поглядывая на стадо коров. Один привалился к тёплому стволу и дремал, трое вели незатейливую мужскую беседу:

– …не доедет. Никак не доедет. Говорю ему: не доедет!

– А он?

– А чё он? Он же умник. Доедет, доедет… Ну и доехали. Семь вёрст на себе мешки пёрли, да ещё от отца досталось.

– И што теперь?

– Што, што?! Ничегошеньки. Отец сначала выдрал, потом говорит: «На ярмарку не поедешь».

Рассказчик от обиды всхлипнул. Двое других сочувственно переглянулись.

Да-а, – протянул один. Ему полагалось зваться Яном, но, то ли от малолетства, то ли от его доброго нрава все звали его как вздумается, лишь бы хоть чуть-чуть походило на его имя. – На ярмарке здорово. И сласти разные, и фокусы, и титры.

– Не титры, а театры, – поправил его другой, которого звали Мирян, а друзья звали Авоськой. – И игрушки, и дудки, и леденцы, и цыгане, и…

Тут он заметил, что третий их товарищ уже готов разреветься, и поспешно добавил:

– Но нам-то с Янеком всех диковин не повидать. У родителей всегда денег нету. Не плачь, Март, авось всё переменится, и к лучшему.

– Да, как же, – голосом, полным невыплаканных слёз, отозвался Март. Он помолчал, и всё же улыбнулся через силу:

– Зато на Ночь можно любому прийти.

– Может, и можно, только батя мне ещё неделю назад сказал: «Увижу – шкуру спущу!»

Март с Авоськой удивлённо взглянули на друга.

– Ты что, на Ночь не хочешь посмотреть? Боишься?

– Да не боюсь, но одному как-то…

– Так идём вместе.

– Идём.

– Здорово. Только надо сбоку зайти.

– С какого боку? Там же вода с боков.

– Вода, вода. А я брод знаю, тайный. Мне брат старший рассказал. Он же тоже, когда такой, как мы, был, убегал.

– И ни разу не попадался?

– Не-а.

– А он… – Ян покраснел, – он… у него было…

– Конечно, было, – рассмеялся Март. – А мы чем хуже?! Я вот Лаську бы…

– Ага, размечтался. Корову тебе, а не Лаську.

– А тебе свинью. Или рыжую Ольку.

– Ласька – дура. Вот Зарянка – это да.

– Ты её парня видел? Он из тебя чучело сделает.

– А из тебя и делать не надо – иди в огород и занимайся там, чем хочешь.

– Да тебе вообще никто не даст, даром, что ночью ничего не видно.

– Не даст – так сам возьму.

– Ага, взял. Есть, чем брать – то?

– Есть, да подлиннее, чем у тебя.

– А у меня, зато, толще.

Через некоторое время спор затих сам собой. Мальчишки, перебрав с десяток девушек и столько же способов достижения своей мужской цели, раскрасневшиеся и гордые сами собой, замолчали. Они видели четырнадцать зим и столько же весён, и сейчас их молодая кровь кипела, и природа требовала своего. Через два года они смогут оставить свои тайны и сговоры, и с полным правом назваться мужчинами. Но в тот момент что-то уйдёт, что-то странно притягательное и манящее. Уйдёт их детство.

Парню, прикорнувшему в тени сосновых ветвей, до этой воображаемой точки отсчёта оставался лишь год. Если бы кто-нибудь взял на себя труд описать сильную половину деревни в возрасте от четырнадцати до двадцати, то этот кто-нибудь с удивлением обнаружил, что все они подходят под следующее описание: рослый, дочерна загорелый, белобрысый парень с яркими голубыми или карими глазами, с белозубой улыбкой, с копной прямых волос, с открытым и откормленным лицом, имеющий вид весёлый и беззаботный.

Тот, о ком идёт речь, решительно не вписывался в это образ. Слово «рослый» к нему не подходило, вернее описать его как «высокого» или «длинного». В свои пятнадцать он возвышался над любым из сверстников на голову. Солнца он не жаловал, и это было обоюдным. Загар приставал к нему плохо, и после чесался и жёг. Брови были густыми и чёрными, а вовсе не редкими и белыми. Глаза и не думали блестеть, поражая чистотой. Наоборот, неприятно-грязно-зелёного цвета радужки будто бы поглощали свет. Волосы лежали не копной, а скорее буреломом, жгутами и колтунами оплетая голову. Лицо было худым и вытянутым, ничего открытого и откормленного в глубоко посаженных глазах, высоких скулах и чуть впалых щеках не казалось стороннему наблюдателю. На лбу пролегли ранние морщины, под глазами собрались складочки от привычки щуриться, глядя на собеседника. Завершая описание, можно отметить, что вид парень имел задумчивый и отрешённый. Радость посещала его не часто, а беззаботным его и вовсе не видел никто.