Темные тропы - [62]

Я и не хотел спать, нёс добровольное дежурство по патрулированию периметра лагеря. Тем более что обиженная на меня Лилия показательно демонстрировала мне недопустимость высказывания подобных суждений не только прямо в лицо людям, а вообще – прилюдно. Ибо окунание людей с головой в их же выгребную яму, с их же дерьмом, унижает их, вгоняет их в тоску. А воспитанные люди так не делают. Не делают даже меньшего – не плюют другим людям в лицо и не сморкаются (прилюдно) на вымытый пол. Так что я наказан. Лишён доступа к телу.

Посмеиваюсь. Кто кого наказал? Ну, как в воду глядел! Идёт. Восток только-только наметился к покраснению – идёт. Не видя меня, не зная – где я? Идёт, боится темноты и неизвестности до непроизвольной икоты, но идёт в Пустошь. Сердце сжалось – что я, нелюдь, что ли? Лечу навстречу. Нетерпеливо стаскивает меня с коня, потом – с меня штаны, поцеловав, валит на корку Пустоши. Любит жадно, страстно, взахлёб.

Потом, когда – обессиленная – рухнула мне на грудь, полежав, встала, влепила мне пощёчину, обозвала хамом невоспитанным, наглецом и невеждой, оправила платья, фыркнула и пошла обратно. Едва сдерживая себя, чтобы не подпрыгивать при этом, как Пламя, когда ей в тот раз купили платья, и не напевать песню радости без слов. Женщины! Пойми их!

Так вот, вошли мы в стены столицы в крайнем истощении. Потому толпы на улицах, шум и гам, вонь оглушили. Да ещё эти зазывалы наперебой орали, стараясь перекричать друг друга, заманивая нас именно в свой гостевой дом или постоялый двор, шумно и заученной скороговоркой убеждая, что именно их заведение – самое-самое! Самое чистое, самое дешёвое, еда самая вкусная, а сервис – самый услужливый, самый расторопный и самый ненавязчивый.

Я уже знал последовательность движения по этим узким улочкам каменных тоннелей – столько раз уже мне было всё это словами описано! Потому – ледоколом пёр вперёд, презрительно игнорируя вообще всё происходящее. Следом Пашка вёл телегу. Пешком. Под уздцы. А женщины, своими ягодицами, охраняли самое ценное. Или то, что ими считалось самым ценным. Про уличных ловкачей-щипачей столичных Боярыня нам все уши прожужжала. Навылет! Потому в руке у меня ногайка, у Пашки – дубина запасного обуха топора, у Лилии – розги.

Особенно горестно было смотреть на Пламя. Она так ждала столицу, так мечтала о ней! А попала – в ад! Базарный день, воскресенье, по-моему. Время – к полудню. Самый ад. Предел жары, людности, шума, вони, бестолковости.

Благо ехать было недалеко. Это для Порубежья Светогор – глыба. А для столицы властитель порубежного лена – мужик. Потому смог купить хотя и особняк, но в Чертаново. Тьфу! Какое, к чертям… Угадал! Квартал так и назывался. Тут много жило делопроизводителей и писцов имперских. А письменность – клинопись. Люди всю жизнь чёрточки рисовали на бумагах. Их так и звали – черти. А квартал – Чертанов Конец. Во как!

Только вот ворота нам никто не открывает, черти! Прыгаю через ворота, поднимаю засов, открываю воротины. Лилия – рассерженной (или – испуганной? не разобрал – быстро промелькнула) фурией – летит по ступеням. Фух! Живы! Сверху крики, взвизги, писки боли от обжигающих ударов розгами по голым ягодицам. Из окон, из дверей, как истинные черти – ребята и девчата. Не сильно обременённые одеждами. И – в конюшню, где бьются некормленные и непоенные транспортные средства студентов прохладной жизни.

Усмехаюсь в шарф. Я как-то иного и не ждал. Студенты! Да без родительского контроля! Шалопаи!

Вижу красное лицо Пламени, лисью, от любопытства, мордочку Бозы, выпученные глаза Пашки.

– Запирай ворота, Павел, – толкаю я его, тем отрываю от созерцания прелестей знатных отпрысков. – Не хватало ещё, чтобы они в таком виде по городу скакали.

– И чё? – пожимает плечами Пад. – Пусть выставят себя посмешищем.

– Честь знати – не только забота самой знати. Но и наша с тобой, – отвечаю я, вновь подталкивая его к воротам.

– Чёй-то? – опять тупит он. Не отрывая глаз от сочных и юных дев.

– Исполняй! – повысил голос я, в этот раз пихаю его уже коленом и уже – под зад. – Потом объясню. Внучка моя названая, ты бы глазки тоже опустила.

В это время из конюшни слышу такой вот диалог:

– Эй, кто знает, что это за ведьма с плёткой?

– Язык-то прикуси! А то – укоротят! «Корова!» Таких людей знать надо в лицо! Это вдова Медного Властителя.

– Это мать Красноголовых?

– И любовница Северной Башни!

– Северной Башни? Того самого? Про которого Сирка Красный все ужи залюбил?

– Вот и думай, когда рот открываешь! Ребят, может, её научим, чем ей язык занять?

– Ой! Кто бы научил? Ты, что ли, сморчок?

Дальше пошла обычная подростковая перепалка по пискометрии.

Пад закрыл наконец ворота. Отправляю его в дом с заданием вынести всей этой голытьбе их шмотьё. Но Пашка, едва войдя в двери, тут же вылетел оттуда да кубарем покатился по ступеням вниз. Стоит на четвереньках, как конь – головой мотает, на щеке проявляется красная пятерня.

А в дверях стоит молодая фурия, гордо вскинув голову, уперев руки в стройные бока, агрессивно выпятив острые, как пики, груди. Видя, что притязаний на неё больше нет, фурия фыркнула, мотнула головой с водопадом нечесаных волос, манерно развернулась. Только вот…