Темные тайны - [32]

Вероятно, мне все-таки крупно повезло, что он лишил меня своего общества. Когда летом за полгода до убийств Раннер к нам вернулся, он только и делал, что дразнил меня и злил. Сначала бросал на меня косые взгляды или хватал за нос, но потом его шутки становились все злее. Однажды, придя с рыбалки, он протопал по всему дому в огромных мокрых сапогах и начал барабанить в дверь ванной, где я в это время купалась, и орать: «А ну, открывай! У меня для тебя сюрприз!» В конце концов он вышиб дверь, ввалился в ванную с узлом в руках и, дыша пивным перегаром, плюхнул мне в воду живую полуметровую зубатку. Больше всего меня тогда напугала бессмысленность этой выходки. В панике я начала биться и барахтаться в воде, потому что рыбина разевала усатый рот, как какое-то ископаемое чудовище, и противной скользкой кожей задевала тело. Мне казалось, она ухватит меня за пятку и двинется вверх по ноге, надеваясь на нее, как сапог.

Я выпрыгнула из ванны и, мокрая, в ужасе помчалась по ковру, а Раннер вопил вслед, чтобы я прекратила хныкать, как младенец. «Надо же, все дети у меня трусливые слабаки».

Мы тогда три дня не мылись, потому что рыбина жила в ванне, — Раннер, видите ли, устал и не мог ее убить. Наверное, моя лень — от него.

— Понятия не имею, где он может находиться. Для меня это всегда было загадкой. По последним из доходивших до меня слухов, он сейчас где-то в Арканзасе. Но это слухи годичной давности. В лучшем случае.

— Хорошо бы все-таки его найти. Некоторые абсолютно точно хотят, чтобы вы с ним поговорили. Я, правда, не считаю, что убийца — Раннер, — сказал Лайл. — Хотя, учитывая его долги и гадости, которые он делал, у него-то была прямая выгода пойти на убийство.

— А еще он псих.

— Без обид, — слегка улыбнулся Лайл (улыбка, надо сказать, у него была милая), — но я уверен, у него бы духу не хватило такое сотворить.

— Я не обижаюсь. В таком случае какова ваша версия?

— Я пока не готов ее озвучить. — Он похлопал по стопке папок возле себя. — Сначала дам вам ознакомиться с фактами, имеющими отношение к делу.

— Да помилуйте же! — сказала я и тут же поняла, что это мамино слово, — я точно так же сложила губы, произнося «п». Как она когда-то говорила: «Помилуйте же! Куда запропастились мои ключи!» — Помилуйте! Но если Бен не виновен, почему он не пытается выйти из тюрьмы?

В моем голосе зазвенели высокие требовательные нотки обиженного ребенка: почему, ну почему меня лишили сладкого? Я вдруг поняла, что где-то в глубине души надеюсь, что Бен невиновен, что мне его вернут — Бена, каким я его знала до того, как начала бояться. Я попробовала представить его на свободе: вот он решительно поднимается к моему дому, руки в карманах (еще одно воспоминание, которое вдруг всплыло, как только я позволила себе снова начать думать: вечно сконфуженный Бен с руками, засунутыми глубоко в карманы). Бен сидит у меня за обеденным столом, если бы у меня таковой имелся, счастливый, простивший: не переживай, ничего страшного не произошло! Если, конечно, он невиновен.

«Ах, если бы, ах, если бы все наши „но“ и „если бы“ конфетками стали, орешками, как славно провели б мы Рождество», — звучал у меня в голове громоподобный голос тети Дианы. В детстве эти слова отравляли жизнь, вечно напоминая, что у всех, а не только у меня, все пошло прахом. Вот кто-то и придумал такую пословицу, чтобы жизнь медом не казалась, чтобы люди всегда помнили, что у них никогда не будет того, что нужно, чего хочется.

Потому что (и ни в коем случае об этом, Крошка Дэй, не забывай!) в ту ночь Бен все-таки находился дома. По пути в мамину комнату я заметила свет в щели под закрытой дверью его комнаты. А еще слышала голоса внутри. Он там был!

— А может, первым делом съездить к Бену и спросить его об этом напрямую?

Бен в тюрьме. Последние двадцать с лишним лет я только и делала, что старалась не думать об этом месте. А сейчас представила брата — за решеткой, в тесной камере с толстыми бетонными стенами. Интересно, у него где-нибудь хранятся семейные фотографии? Может, там и вовсе запрещено иметь что-либо подобное? Я снова поняла, что ничегошеньки не знаю о его жизни. И даже не имею понятия о том, как выглядит его камера, — тюремные камеры я видела только в кино.

— Нет, первым делом не к нему. Пока не к нему.

— Дело в деньгах? Но мы оплатим поездку.

— Если бы только в деньгах.

— Ну-у… в таком случае сначала к Раннеру? Или… к кому?

Мы оба замолчали. Оба не знали, куда девать руки, старались не смотреть друг другу в глаза. Когда-то работавшие со мной психологи настаивали, чтобы мне устраивали встречи с другими детьми, утверждая, что это пойдет мне на пользу, потому что я должна учиться общению со сверстниками. Наша встреча с Лайлом очень напоминала первые бестолковые и самые ужасные десять минут, когда взрослые вышли, а ты не знаешь, чего хочет ребенок, с которым оказался наедине, вот и стоишь возле телика — а к нему приближаться не велено, — стоишь и тыкаешь пальцами в антенну.

Я поковырялась в миске с арахисом в хрупкой воздушной скорлупе, который принесли нам бесплатно, бросила парочку себе в пиво, чтобы слегка подсолить, и потыкала в них пальцем. Они запрыгали по поверхности. Весь мой план вдруг показался мне глупейшей затеей. Неужели я и впрямь собралась вести разговоры с людьми, которые, возможно, причастны к убийствам в моей семье, и что-то там расследовать? В невиновность Бена можно поверить, только если выдавать желаемое за действительное. Да, но если он все-таки невиновен, не превращает ли это меня в злодейку, каких свет не видывал? Внутри поднялось знакомое чувство, которое я испытываю, когда готова отказаться от задуманного, вдруг понимая, что мое гениальное прозрение имеет изъяны и у меня ни ума не хватает, ни энергии, чтобы с ними бороться.