Темные ночи августа - [11]

— Я никогда никого не боялся, — вдруг сказал Грехов, — не страдал от своего роста, не злился, если мне советовали есть побольше каши… Но вот рядом с такими, — Грехов кивнул на девушку Эллу, — рядом с такими мне становится тоскливо.

Странное дело, у официанток, у этих грубоватых крестьянских девушек, не было ревности к подруге, для которой судьба, казалось, забрала все краски у неяркой северной природы. Они любовались ею, как и летчики, — бескорыстно. Молодым пилотам нравилось играть в рыцарей. Словом, никто не пытался нарушить как-то само собой сложившийся ритуал молчаливого обожания — любовались издали.

Элла остановилась возле стола и начала собирать посуду. Навроцкий взял ее за хрупкое запястье с голубыми жилками сквозь нежную кожу.

— Погуляем сегодня?

Девушка вспыхнула.

— Я не имею времени.

Навроцкий рассмеялся:

— Русские так не говорят. Это скорее по-немецки. У чили в школе?

Девушка радостно закивала.

— Русские говорят: у меня нет времени.

Навроцкий взял у Эллы поднос с грязной посудой (кавалер!) и отправился на кухню.

— Не надо, — сказал Лазарев, когда Навроцкий вернулся. — Не надо, — повторил он, глядя Навроцкому в глаза: — Не следует… Ты должен понимать. Есть другие… А с этой не надо.

— Завтра ты гостишь у немцев, — бросил Рытов.

Навроцкий сел и достал папиросу.

— A-а, ерунда! Вернемся!

«Твоими бы устами да мед пить», — подумал Рытов. Он недолюбливал этого франтоватого, словоохотливого лейтенанта. Навроцкий всегда имел в запасе какую-нибудь историю, всегда был готов начать или поддержать разговор.

«Трепло», — подумал Рытов с глухой злостью и тут же спросил себя, а не зависть ли это? Веселый, щедрый, открытый, всегда приветливый… Только приветливость эта была насмешливой. И тут уж вовсе ни черта нельзя было понять: то ли Навроцкий вправду рад тебе, то ли издевается. Да ведь не лезть же на него с кулаками, сам же в дураках и окажешься. Поначалу-то казалось, что Навроцкий выставляется, пыль в глаза пускает, форсит. Но опять же про себя, о себе — ни полслова. Никогда!

Знаем, думал Рытов с ожесточением и тайной завистью, в которой боялся себе признаться, знаем: большой город, папа, мама, няньки… Сам-то он всегда помнил, что пришел в авиацию от колхозной молотилки.

Перед сном летчики долго гуляли. Из темноты доносился дремотный шум моря, какие-то шорохи, стоны. Пахло рыбой, водорослями, просмоленными снастями.

У маленькой пристани стояли два тральщика, с них на берег сгружали бомбы и топливо. Скрипели под сапогами доски, глухо постукивали сходни. Моряки работали сноровисто, молча. На летчиков они даже не посмотрели.

РАССКАЗЫВАЕТ СТОГОВ

Утром мы снова проиграли весь полет, еще раз проверили расчеты.

Был объявлен распорядок дня: после обеда четырехчасовой отдых, ужин в девятнадцать часов, в двадцать — построение на аэродроме. Запуск моторов по зеленой ракете, выруливание и взлет согласно очередности.

Погода на маршруте ожидалась неустойчивая, но наш метеобог был настроен благодушно. Обещал прояснение, хотя тут же, как это часто делают синоптики, после паузы выдавил знакомое «но». Мол, не исключено, что нас могут захватить остатки циклона с Атлантики.

Днем над морем долго кружили две летающие лодки Ч-2. Они перебазировались на остров для разведки погоды. Кроме того, эти самолеты предназначались для оказания нам помощи в случае вынужденной посадки на воду.

Вечером из длительного полета вернулась одна из лодок. Пилот доложил погоду:

«До острова Готланд облачность пять-шесть баллов, нижняя кромка облаков тысяча двести метров. К югу облачность становится плотней: восемь-девять баллов, видимость пять километров. Ближе к берегу сплошная облачность, но она быстро редеет. Местами дождь. Над целью должно быть ясное небо».

Синоптик стоял рядом с командиром лодки, перебирая свои записи, потом улыбнулся и сказал, что к нашему возвращению погода в районе аэродрома будет хорошей.

Словом, о погоде больше всего и толковали. Теперь только от нее зависело, пойдем ли мы на Берлин или будем бомбить запасные цели.

10

Грехов всегда охотно спал днем, но сейчас сон не шел к нему. В наглухо зашторенной классной комнате было душно. Летчик поднялся, взял папиросы и, не одеваясь, вышел.

Над островом висела тишина, даже птиц не было слышно. Слабый порыв ветра принес с собой запах моря. Грехов курил в холодке, пока не озяб.

Где-то около пяти пополудни он наконец задремал. Ему показалось, что он забылся на один короткий миг, когда Стогов разбудил его, часы показывали уже начало седьмого.

— A-а, Паша, — сказал Грехов, проглотив горячую слюну. — Иди, штурман, я сейчас…

Грехову кусок не лез в горло. Он пил чай, стараясь не смотреть на штурмана, который молча уничтожал телятину с рисом. Зато на глаза ему то и дело попадался этот окаянный Преснецов. Он всегда говорил, что воевать надо натощак, а сам ел сейчас с видимым удовольствием, круто солил помидоры, намазывал мясо горчицей и что-то быстро и весело рассказывал своему штурману.

Когда Грехов со штурманом пришли на стоянку, радист и стрелок уже были там. Готовые к вылету, они стояли под крылом в меховых комбинезонах и унтах. Их лица были рябыми от пота.