Темные алтари - [13]

Красные и зеленые стрелки над дверьми лифтов зажигались и гасли, за стеной слышалось глухое движение металлических кабин. Дверь соседнего лифта бесшумно разомкнулась, и белая стайка медсестер устремилась внутрь.

Матовым светом зажглась круглая кнопка с надписью «Фойе».

— Мне на цокольный! — сказала Гейл.

Зажглась еще кнопка, лифт начал плавно спускаться. Через решетчатый освещенный потолок кабины струился свежий воздух.

— Разве ты не в операционную? — спросила пожилая сестра.

— Нет! Хочу взглянуть на Эда Макгроу.

— Его еще не привезли?

Гейл покачала головой.

Сестры молчали. Пожилая чуть слышно вздохнула.

«Они здесь, и я вместе с ними, ради работы и ради Джонатана, — подумала Гейл. — Мы всегда будем помнить, что война — не только прошлое. Потому что мы — жены и матери… Или могли бы ими быть!..»

У нее сжалось сердце.

Дверь распахнулась так же бесшумно. Гейл почти побежала по коридору цокольного этажа.

— Нет смысла… — сказал кто-то, когда металлическая дверь закрывалась.

«Нет смысла?» — отозвалось в ней.

— Нет смысла! — прошептала Гейл. — Чем больше углубляешься в детали, тем хуже!

«Каждый имеет право выпить время от времени — для храбрости!» — вспомнила она слова Дороти Эстен и словно увидела ее энергичное лицо, алчно склонившееся над ампулами с морфием.

«Средство против боли! — подумала устало Гейл. — Для успокоения, забытья и сна!»

Как все просто! Резко вводишь иглу, нажимаешь, мускул на бедре даже не вздрагивает, и ты расслабляешься, расслабляешься…

Белый плотный свет накалил весь длинный коридор. Гейл всматривалась в таблички на дверях.

«Доктор Уайлдер, доктор Уайлдер!» — всплыло внезапно в ее памяти. Он оперировал Эда.

Сегодня утром Дороти Эстен заявила, что она пьет. А ты принимаешь опиум, Дороти! Я-то предпочитаю канадский джин, сильно разбавленный газированной водой, лимоном и льдом — попробуй как-нибудь, Дороти, ты убедишься, ты сразу почувствуешь запах соснового леса и согретых тропическим солнцем влажных зеленых плантаций. И тогда то, что живет в тебе, и бунтует, и в любую минуту готово тебя подкосить, перевернуть всю тебя, — оно успокаивается. Дороти, выпей еще одну рюмку, и руки не будут дрожать. Так приятно, так блаженно… Но сейчас я голодна — поверь мне, только голодна!..

«Боже мой, я схожу с ума! — Гейл остановилась как вкопанная. — Я действительно схожу с ума!»

Она ненавидела себя в эту минуту. Другая, разумная Гейл внутри ее давала себе зарок больше не пить, призывала избавиться от кошмара.

Только бы Ран ответил ей.

А доктор Уайлдер, лысоватый ирландец с веснушчатым лицом и немигающими — какими-то рыбьими — глазами?

Он пришел в больницу после расширения — хирурге именем, энергичный, оперировал уверенно, даже жестоко. Он стоял за операционным столом в одном лишь халате, накинутом на голое тело, и не стеснялся своей обнаженности, безразличный ко всему на свете, ко всем на свете. Не было среди персонала женщины, которая устояла бы перед его загадочным мужским обаянием, но для Гейл — пожалуй, единственной — он был понятным, неинтересным, плоским. Она не боялась его, как другие, и не избегала. Она чувствовала превосходство своей молодости, раскованности и той духовности, которую Уайлдер, конечно, сознавал, но до которой ему не было никакого дела.

Широкая застекленная стена, режущий глаза свет, четкие белые силуэты вокруг операционного стола. Гейл видела склоненную спину доктора Уайлдера, сверкавшие в его руках инструменты, легкие, точные движения рук. Почувствовав, что за ним наблюдают, он на секунду повернул голову, и его серые холодные глаза отметили ее присутствие.

Они закончили — или заканчивали, — на операционном столе лежал Эд, она его узнала.

Что-то словно набухло у нее в груди и бесшумно взорвалось, как будто долго, очень долго дремавший нарыв. Он лопнул, этот нарыв, и все, что болело, растаяло, истекло.

Она вышла, направилась к лифту, но прошла мимо и стала спускаться по лестнице, повторяя про себя: «Я должна поесть, должна поесть!» Ее не покидало ощущение, что та, другая, разумная Гейл пересекает фойе, отвечает на любезное приветствие молоденького полицейского у входа, заказывает себе кофе и бутерброд с ветчиной — нет, лучше яичницу из трех яиц и много ветчины…

Она издали почувствовала аппетитный запах яичницы и теплой ветчины, увидела сочные розовые ломти, обвалянные в желтке, ее обдало запахом черного кофе-эспрессо. Она ела с жадностью, но, как ни странно, не ощущала вкуса яиц и ветчины, а во рту было по-прежнему сухо. Окровавленные бинты, колено Эда — короткий мертвый обрубок — стояли у нее перед глазами, они заслоняли тарелку, стол — и вдруг все, что перед этим истекло из нарыва, вернулось к ней, поднялось в ней страшным вихрем. Она вскочила, расплескав кофе.

И, будто наблюдая за собой со стороны, побежала, прижимая руку ко рту, в туалет. Пока бежала и пока ее рвало над журчащей белой фарфоровой раковиной, она чувствовала недоуменные взгляды за спиной и испытывала мучительную, острую жажду.

Она ополоснула лицо. Взглянула на себя в зеркало. По лицу, осунувшемуся, с нежными, тонкими чертами, стекали, как слезы, светлые капли.