Темно-синий - [6]

И как всегда, когда подружки нет рядом, я жалею, что мне не удалось впитать в себя хотя бы частичку ее уверенности в себе. Принять бы сейчас какую-нибудь приятную для глаз позу, изящным жестом поправить волосы, сдвинуть солнцезащитные очки с кончика носа на переносицу — и проделать все это, как будто так и должно быть. Сказать что-нибудь умное, как будто мне вообще все равно, что окружающая среда обо мне думает.

Меня хватает только на то, чтобы притвориться, будто я Джереми не замечаю, а это примерно как делать вид, что я не замечаю неба, или прикосновения травы к босым ногам, или ветра, врывающегося в открытое окно автомобиля. Джереми нельзя не заметить — тут не может быть никаких исключений.

И вот я полностью поглощена своим рисунком, а шуршание скейтборда приближается ко мне, запинаясь о трещины в асфальте. Было бы неплохо, если бы облюбованный мною клен рос подальше от тротуара, чтобы Джереми не мог доехать на своей доске прямо до меня. Но это всего лишь мечты — парень подъезжает ко мне вплотную и останавливается.

Я закусываю губу, потому что он смотрит на мой нелепый набросок. Сейчас будет надо мной смеяться, как смеялся над своим неуклюжим приятелем.

Я поднимаю взгляд, и… бог ты мой, какой же он красавчик. На нем опять бусы, сделанные из старых досок для катания, — эти собраны из черных и коричневых геометрических фигур и висят чуть ниже ключиц. Мне так хочется до них дотронуться. Они, наверное, теплые от соприкосновения с его кожей. Не успев подумать это, я спохватываюсь — скорее всего, Джереми видит меня насквозь, как мама прошлым летом. А я тут слюни распустила. Сижу ни жива ни мертва — ну не дура ли, скажите, пожалуйста, — и ни одного слова вымолвить не могу.

Обутой в «Адидас» ногой Джереми наступает на край доски, и та становится вертикально. Я вижу на ней рисунок. Он тоже нарисовал эту сцену с греческими колоннами, только его рисунок кажется топорным, как будто его сделал шестилетний ребенок.

— Твой хорош, — говорит он, показывая на мой набросок. — Твои всегда были хороши.

У меня такое чувство, будто я куда-то проваливаюсь, как когда едешь на скоростном лифте, и он вдруг останавливается. Он помнит!

Я смотрю на свой абстрактный набросок. Колонны на нем выглядят современно, будто их изобрели только в прошлом году.

— Исправь мой, если не трудно, — говорит Джереми, бросает доску на колеса и подталкивает ко мне носком ноги.

— Что? Я…

— Да. Возьми ее. Исправь.

В меня будто молния попала. Я так и сижу с открытым ртом.

— А как я…

— Я знаю, где тебя найти, Аура. — Джереми подмигивает мне и уходит, оставляя меня под кленом, — наслаждаться едва уловимым чистым запахом, оставшимся после него.

У меня внутри как будто разливается горячая вода, а мозг превращается в деревяшку, которую бьет о берег прибой. Когда у Дженни еще не было Итана, она подсылала ко мне парней — вроде того дебила футболиста Адама Райли, который тусовался с Эйсом, ее бойфрендом. Так что парни флиртовали со мной по заданию Дженни. Но это… Что вообще сейчас произошло? Что бы это ни было, жаль, что Дженни сейчас здесь нет. Вот бы она ошалела.

Стараясь осознать охватившее меня странное, беспокойное чувство — волнение и сладостное изумление, — машинально поднимаю глаза и вижу в окне маму. Она пишет что-то на доске — той самой, на которую она перед занятием прилепила репродукцию Ван Гога. Вначале я вижу слово, написанное сверху: «ПЕРСПЕКТИВА» — все заглавные, вроде бы ничего странного. Но рядом она написала «ПЕРЕЦ» и «ПЕСОК», а в этом вообще нет никакого смысла. Этих слов там быть не должно. Я шепчу ругательство в адрес окна, которое не позволяет мне увидеть лица слушателей. По телу ползут раскаленные мурашки.

Я стараюсь себя убедить: «Ладно, ничего страшного, может, все нормально, ты же не знаешь, о чем они там говорят», — но сердце все равно сжимается.

Мама протягивает руку — кажется, что она собирается стереть слова пальцем, — но в итоге просто касается их, как если бы она была слепой и ей нужно было определить по табличке Брайля, мужской это туалет или женский.

Она смотрит в окно и улыбается особенной улыбкой, типа «все хорошо», — так она улыбалась, когда я в девятом классе заразилась мононуклеозом от этого кретина Адама Райли. Так она улыбалась, когда ушел папа и я застала ее сидящей на полу возле наполовину опустошенного шкафа, прижимающей к груди резиновый шлепанец. Потом она поднялась на ноги, стерла слезу со щеки и сказала: «Ну что, подруга, нам с тобой придется забить пустые места своими вещичками».

И в который раз за последние несколько недель я говорю себе, что все на самом деле нормально.

2

Случается, что родственники больного достигают точки, когда они не могут больше терпеть ненормального поведения шизофреника. Часто это заставляет их искать помощи у специалистов. В других случаях означенные родственники уходят из семьи, тем самым подтверждая тот факт, что они мерзкие, эгоистичные ничтожества.

Я ни разу в жизни не вставала на скейтборд (и не хочу выглядеть идиоткой, пытаясь научиться кататься на забитом народом тротуаре в субботний полдень), поэтому до фотостудии «Зеллере» тащу его под мышкой. Эту работу я описала маме буквально в двух словах, лихо, как при игре в классики, перепрыгнув само название студии. Она даже не знает, что мне об этой студии известно, хотя ведь это нетрудно сообразить, так ведь? Ну, то есть ее владелица, Нелл, дает в школьную газету объявления с двадцатипроцентной скидкой на выпускные фотографии. Студия «Зеллере», рядом адрес, черным по белому. И в школе ее все так расхваливают, что можно подумать, будто кучерявый «Зеллере» в правом нижнем углу каждой фотографии, которую она делает, — это значок какой-нибудь супермодной студии.