Темно-синий - [14]

— Кристаллы сахара, — говорит мама таким тоном, как будто я спросила жуткую глупость. Она снимает крышку со старой фарфоровой сахарницы и показывает внутрь пальцем: — Ты их еще не пересчитала?

— Каждый кристалл? — спрашиваю я, отчаянно стараясь сдержать бегущие по позвоночнику мурашки.

— Если их не пересчитать, неизвестно, сколько надо купить, — резко говорит мама.

Я смотрю прямо ей в глаза, но кажется, что ее здесь нет. Как будто она еще не вернулась из того отпуска во Флориде. И не собирается возвращаться. Как будто она собирается просто войти в воду, отплыть от берега — если сделать это на западном побережье Флориды, то попадешь как раз в уголок Бермудского треугольника — и исчезнуть навсегда.

Я смотрю на маму и чувствую — мне так ее не хватает, что перехватывает дыхание. Если бы было можно, я написала бы ей открытку: «Дорогая мамочка, тут без тебя просто отвратительно. Приезжай поскорее».

— Конечно пересчитала, — говорю я и улыбаюсь широко и фальшиво, словно ребенок из рекламы виноградного сока. — Семь тысяч четырнадцать кристаллов.

Мама смотрит на меня с недоумением — она не ожидала такой сообразительности, — но потом кивает, один раз, словно решила, что я наконец усвоила урок.

— Знаешь, что я думаю? — говорю я. — Ты совершенно вымоталась. Преподаешь три будних дня в неделю и все выходные напролет, да еще и сама рисуешь… Мне кажется, тебе следует взять… — Я удерживаюсь оттого, чтобы сказать «больничный». — Небольшой отпуск. У тебя же, наверное, накопилось несколько дней, так?

Мама вяло кивает.

На самом деле это неправильно — неожиданно оставлять Академию искусств без преподавателя. Придется срочно искать замену. Но если даже они по-настоящему разозлятся и не заплатят маме за неотработанные дни, у нас есть еще папины алименты. Проживем как-нибудь.

— Вот увидишь, несколько дней отдыха тебя просто преобразят. К субботе будешь как огурчик. Давай я сама в Академию позвоню, — предлагаю я. — Чтобы тебе себя не утруждать. Все равно наши голоса никто различить не может. — И продолжаю: — Ты приляг. А когда встанешь, я приготовлю что-нибудь поесть. — Мне уже ясно, что в школу я сегодня не попаду.

Мама поднимается со стула и уходит из кухни. Но вместо того чтобы лечь поспать, мама захлопывает дверь своей комнаты и запускает Дженис Джоплин — запускает, словно ракету, если судить по громкости звука. «Me and Bobby McGee» растекается по дому, добирается до кухни и тут взрывается. У меня чувство, что надо бежать и прятаться, потому что, когда Дженис поет, тогда словно самонаводящаяся ракета несется по небу.

Когда раздается припев, мне кажется, что я нахожусь на концерте для мертвецов и Дженис стоит прямо передо мной, в ее волосы вплетены перья, на лице гигантские круглые розовые очки, а в руке бутылка «Южного комфорта».

Я вижу перед собой слова, которые мама написала на доске в прошлое воскресенье: «ПЕРСПЕКТИВА», «ПЕРЕЦ», «ПЕСОК», — и рука сама тянется к телефону, сама начинает набирать папин номер (телефон зазвонит в страховой фирме, расположенной на другом конце города), но замирает на полдороге. Что он вообще может сделать — он ведь так далеко!

Да, далеко — с моей последней игры в футбол. Тогда я в последний раз в жизни была частью команды, которая хоть что-то выиграла, причем из ничьей мы вылезли только на последних минутах. Не то чтобы папа там был и смотрел игру. Нет, он работал, красил людям дома, но к тому времени эта работа его уже не устраивала. К тому времени он уже продал на гаражной распродаже все свои книги по философии — сказал, что это журавль в небе. Он уже купил себе портфель и начал составлять резюме. Еще он купил пиджак — вдобавок ко всему!

Но мама была на трибуне. Я бросилась к ней, как и все девчонки бросились к своим матерям, хотя в то время мы были уже не маленькими. Нам уже не приходилось набивать лифчики бумажными салфетками, мы уже вполне прилично освоили помаду и тушь для ресниц, каждая из нас уже хоть раз влюблялась, а у некоторых — немногих — был даже кто-то, кого они называли бойфрендом. Мы больше не были маленькими девочками, вцепившимися в материнскую юбку. Но мы были так простодушно, словно подсолнухи, счастливы, так горды победой, что никому и в голову не пришло освободиться из материнских объятий.

И я тоже — мне было тогда двенадцать — понеслась вверх по трибунам. «Мам, — сказала я, а сердце взлетало, как футбольный мяч, который накачивают на колене, — пойдем». Я показала в сторону остальных девчонок и их матерей, которые понемногу тянулись с поля. Одна за другой стали заводиться машины. Мини-вэны и внедорожники трогались с места и уезжали — все отправлялись отмечать такое событие пиццей и мороженым. Победа, победа — сам ритм этого слова заставлял ноги перелетать через три ступеньки. Это был ритм счастья.

— Я не могу, Аура, — прошептала мама. — Я утону. Я утону в этой яркой воде. — И она показала на белые ряды трибун под нами.

У меня засосало под ложечкой, к горлу подступила тошнота. Пожалуйста, мама, ну почему именно сегодня? Ну почему именно сейчас, когда все так хорошо, когда мы выиграли — разве ты не понимаешь, что мы выиграли? Ты видела игру? Понимаешь, что это было по-настоящему? Или ты думаешь, что все это себе вообразила?