Темная сторона российской провинции - [5]

Перестала из дома выходить. Сидела все взаперти. Но не в горнице, а в подвале. От родного отца закроется и сидит там внизу, не ест, не пьет.

Отец ее жалел, горемыку, не теребил расспросами. Ждал, что баба опомнится. А потом захотел дознаться — зачем дочка в подвале сидит? Улучил момент, когда Капитолина из подвала все-таки вылезла, да и заглянул туда.

И ахнул.

Оказалось, обманула всех его дочура. Сыночка своего не похоронила, вытащила тельце из гроба, пустой ящик отправила в могилу. А мертвого сына в сундуке спрятала и поставила в подвале.

Вот и видит дед Федоров — лежит внучок его в сундуке, на подушечке, в кружевных пеленках. Вокруг свечи, ладанки, распятия понатыканы — ни дать ни взять алтарь или святые мощи.

Ужаснулся старик такому кощунству — и давай Капитолину стыдить, уговаривать, чтоб похоронила она сына по-человечески. Но как безумную уговоришь? Разозлилась на отца и вконец ополоумела.

Понял старик, что уговоры на дочку не действуют, — спустился сам в подвал и схватил тот сундук, чтоб наверх его вынести. А Капитолина — за серп — да по горлу его. Как сноп, родного отца срезала, кровью его умылась. Потом выволокла тело наружу. Откуда только силы взялись! Дом подожгла, а сама заперлась от людей со своим мертвым сыночком в подвале.

Наши деревенские пожар потушили, но в подвал никто не сунулся. Все равно после такого огня никто там выжить не мог.

Сруб после разобрали на дрова, федоровское имущество, какое еще целым оставалось, колхозники прихватизировали. Подвал от греха землей засыпали.

А спустя время поползли слухи — якобы младенец в том подвале каждую ночь плачет, по матушке, по отцу убивается. Прозвали его у нас Домовенком. И говорили — дескать, трогать Домовенка нельзя. Кто тронет — тому все несчастья и проклятия федоровские перейдут.

Так что из наших никто не лазил туда, и никто на том месте не строился. Хоть подвал там крепкий, каменный. Суеверия все это, конечно. Только никому не хотелось на себе проверять. Доказывать чего-то… Мало ли! А вдруг правда? Ну вот. Так что и вы лучше туда не суйтесь. От греха, как говорится.

На развилке старик оставил ребят: они пошли прямо, а Павел Тимофеич — в Белоглазово, к своему забывчивому куму.

* * *

Весь день Иван сосредоточенно размышлял о чем-то, не обращая внимания на Серегины шуточки и подколки, а вечером, когда вернулись домой, за ужином сказал:

— Надо отнести сундук обратно.

— С какой стати? — изумился Серега. — Ты что, из-за этих россказней Тимофеичевых, что ли? Смешной парень. Я уж и думать о них забыл!

— А что смешного-то?

— Вань, только горячку не пори, ладно? Я этот сундук уже Широкову сосватал. Утром звонил ему — он сказал, что за тридцатник тонн в любом случае его возьмет. А если в хорошем состоянии — обещал пятерку накинуть. Такие сундучки с оковкой и резьбой редко попадаются. Широков врать не станет. Так что, считай, одним мертвяковским сундуком мы свой отпуск уже оплатили.

— Нет, — сказал Иван. — Его надо вернуть. Извиниться надо.

— Ты что, из-за каких-то бабьих сказочек готов от тридцатки тонн отказаться? — удивился Серега. — Шутишь?

Он подошел ближе и заглянул Ивану в глаза. И сделалось ему слегка не по себе, когда увидел он темные, расширенные зрачки — словно чернильные лужи расплылись в глазах приятеля. И лицо у Ивана стало какое-то странное — застывшее, неживое, пожелтелое.

— Ванька, ты это брось. Брось, слышишь? — неуверенно протянул Серега.

Иван встал из-за стола, громыхнув стулом.

— Я спать пошел, — объявил он.

— Иди. Утром поговорим, — сказал Сергей.

Иван, не оглядываясь, ушел в избу. Сергей остался в растерянности: до сих пор в их небольшой компании он был лидером, принимающим решения, а Иван играл роль ведомого, покладистого, никогда ни в чем не возражающего. И вдруг такое.

Это даже не бунт на корабле — это просто полный слом системы. Ведь он даже спорить не пожелал: заявил свою позицию и никакие доводы во внимание не принял. Сергей бесился, чувствуя, как вслед за вполне понятным человеческим раздражением разгорается в нем типичная альфа-самцовая злость против Ивана — звериная, тупая, ничем не обусловленная. Тот, кто был всегда послушен, не должен поднимать голос. Никогда! С точки зрения вожака стаи…

На этой мысли Серегины мутные рассуждения споткнулись: он рассмеялся, почесал затылок. Поразмыслив, успокоился и решил тоже идти спать. Утро вечера мудренее.

* * *

Ночью над деревней прошумел короткий дождь, ветер прогнал облака, раздернул тучи, и вдруг выкатилась в широкое северное небо луна — нестерпимо белая, однобоко-пузатая, как беременная баба.

Она встала напротив Серегиной веранды, наполовину погруженная в океанскую глубину беззвездного неба, напротив черной полосы дальнего леса, словно в раздумьях: выбираться ль уже на берег или поплавать еще?

Молочное сияние изливалось с небес на каждую мелочь внизу, рельефно выделяя и прорисовывая даже самые крохотные детали.

Серега проснулся, зажмурил глаза от лунного света. Тоненькие ситцевые шторки на окнах задернуты. Но толку от них немного. Невозможно спать. Словно фонарь в глаза наставили.

В доме что-то стукнуло. Серега подумал, что Ванька, должно быть, тоже проснулся и не спит.