Темная материя - [30]

Лекции получаются доходчивыми. У студентов после них остается впечатление, что он глубоко проник в суть темы и вывел их на более высокий уровень понимания времени, отличного от обывательских представлений.

В действительности же Себастьян сам еще не разобрался даже в собственной типологии ожидания. Одну очень важную категорию он совершенно упустил из виду. К времени она имеет очень слабое отношение, затрагивая разве что снятие самого вопроса о нем. Это — ожидание, которое полностью поглощает внимание человека, не позволяя отвлекаться ни на какие другие занятия: ни на телевизор, ни на чтение книг, ни на прием пищи или походы в сортир. Такое ожидание состоит из того, чтобы удерживать свой рассудок от коллапса, а тело от самоубийства. Это — ожидание в состоянии свободного падения, когда ты ждешь удара в конце, а тот все не наступает.

Голова Себастьяна, откинутая назад, покоится на спинке дивана. Руки лежат на коленях, ноги расставлены приблизительно на ширину плеч. В такой позе человеку не требуется чувства равновесия, даже покойник может удерживаться в таком положении. Из-под полуопущенных век он видит перед глазами верхнюю часть полок, пышную гриву комнатного растения, которое неустанно пускает по десять отростков в неделю, а также верхний край одной из картин, оставленных Майке на время художниками ее галереи. Много красного на черном фоне. Название картины Себастьян не может вспомнить. Тем не менее он вполне доволен тем, что находится в его поле зрения. Ничто не мешает ему, пока его мысль, не приходя ни к какому результату, маятником качается между двумя точками. На одном конце стоит убеждение, что единственно правильное для него — и впредь слушаться указаний (никакой полиции и ни-ко-му ни слова!). На другом конце — страх своим бездействием подвергнуть опасности жизнь сына. Тут уж не до рассуждений. Не до вопросов: сколько еще придется ждать, прежде чем кто-нибудь с ним свяжется. Даже не до того, чтобы напомнить себе: радуйся, что полиция еще не пришла, ведь каждая прожитая минута прибавляет надежды на то, что его по-дилетантски спланированное убийство, может быть, сойдет ему с рук.

Солнце зашло; в воздухе Себастьян давно уже не чует следов живого Лиама. Ничто больше не разуверяет Себастьяна, что это ожидание не выльется для него в пожизненное неусыпное бдение в роли надгробного плакальщика. У него растет борода. Растут ногти и волосы. Долгое время стоит темнота, затем понемногу светает.

На следующий день к полудню в животе перестает бурчать. Израсходовав свои запасы сахара и белка, организм начинает использовать жировые отложения. В какой-то момент боль в спине сделалась нестерпимой и затем прекратилась. С этого часа Себастьян уже не сидит на диване, а сливается с ним. Его тело размывается по краям, становится неотъемлемой принадлежностью комнаты, которая как часть принадлежит дому, стоящему в городе, закрепившемуся в сетке улиц, рельсовых линий, водных и воздушных путей, опоясывающих Землю, которая вращается вокруг Солнца, находящегося в Млечном Пути, и так далее. Состояние между явью и сном иногда прерывается моментами просветления, когда он сознает, что, как ни обернется будущее, он никогда уже не будет тем человеком, каким себя знал до сих пор. Что он никогда не сможет вернуться к тому, что прежде составляло его жизнь.

Звонок телефона поражает с силой апоплексического удара. Тело корчится, по левой руке пробегает судорога. Сперва Себастьян роняет аппарат со стола, затем прижимает к уху так, словно хочет приставить его непосредственно к мозгу. Он вступает в диалог, смысл которого доходит до него лишь задним числом. Майка опять говорила про горы, ветер и хорошую погоду и спрашивала, все ли у него в порядке. Запинающуюся речь Себастьяна она списала на то, что он совсем одичал один, как в пустыне, наедине с физическими теориями. Ей было некогда долго разговаривать, ее уже ждут к ужину. Себастьян тоже сказал, что не хотел бы долго разговаривать, а то как раз собьется с важной мысли.

Положив телефон на стол, он посмотрел на него, дрожа от злости. Не тот звонок в сто раз усугубил беду от отсутствия нужного. Волнение сгоняет Себастьяна с дивана и заставляет метаться по квартире. Снова зачесались плечи, да так настойчиво, что гул в голове, как в насмешку, усилился во сто крат пуще прежнего. Себастьян рывком вытаскивает ящики из секретера и швыряет их на пол, пока наконец не находит свой перочинный нож. Тупой стороной лезвия он скребет распухшие укусы; расцарапав себя до крови, чувствует облегчение. С размаху он вонзает нож в ручку кресла. Он колотит кулаками по дверным косякам, пинает и опрокидывает стулья. Журналы летают по воздуху, как вспугнутые птицы. Ваза грохается о стену, там растекается мокрое пятно в форме ладони с растопыренными пальцами. Себастьян бьется лбом об это пятно, пока вся комната не исчезает в монотонном гудении. В какой-то момент он оказывается на балконе и дышит, хватая ртом воздух; руками он крепко сжимает перила, как будто цепляясь за леерное ограждение корабля, который с захватывающей дух скоростью мчится навстречу следующей ночи. Когда на цветочный ящик садится голубь, Себастьян набрасывается на него с криком: