Тёмная лощина - [7]

Эмбрион. Так они это называют. Не ребенок, просто эмбрион…

Но комочек, плавающий в унитазе не был эмбрионом. Он был нашим ребенком.

Нашим малышом. Нашей надеждой и нашими мечтами.

И он был мертв.

Когда я стоял над унитазом, мне показалось, что я увидел глаза, смотревшие прямо на меня. Два маленьких глаза, просившие меня всё исправить.

Пока я стоял и смотрел, комочек соскользнул с кровавого островка туалетной бумаги и опустился на дно.

Не выдержав, я закричал и до хруста в суставах вцепился в телефонную трубку. Женщина из офиса врача всё еще была на линии и спрашивала, всё ли в порядке. Я не слышал ее. Молитвы были напрасны, их никто не услышал. Я проклинал Бога, и если бы он был рядом в этот момент, с радостью выстрелил бы ему между глаз.

Мы были уничтожены. Я был зол, Тара ушла в себя. Она не ходила на работу. Я не мог писать, а на бумажной фабрике вел себя как зомби. Мы почти не ели и много плакали. Я пытался держаться за нас двоих, но ничего не получалось. Многие знали о том, что Тара беременна: ее родители и коллеги, некоторые из моих знакомых писателей. И все эти люди спрашивали: «Что случилось?» Рассказывая, мы будто переживали всё заново.

Я и Тара преодолели этот этап, если подобное вообще можно «преодолеть». Между нами долгое время была невысказанная глубокая печаль. И мы даже не обсуждали возможность снова стать родителями. Сексуальное желание Тары сошло на нет, и даже спустя год ничего не изменилось. Мне кажется, я понимаю ее. Заниматься любовью сейчас — значит напоминать себе о том, что случилось тогда.

Но через несколько месяцев она привела домой Большого Стива, и он скрасил нашу жизнь. И, если честно, это почти то же самое, что иметь ребенка.

Вроде… Почти…

Иногда ночью, когда я закрываю глаза, я всё еще вижу нашего малыша, который таращится на меня со дна унитаза. Вижу ребенка, плавающего в кровавой воде. Чувствую молчаливое обвинение в крошечных глазах и ручку слива под своими пальцами. И слышу звук сливающейся воды, звук, с которым наши мечты и надежды, наш малыш, исчезли в канализации.

В эти моменты я ненавижу Бога и всё еще хочу кричать. Но боюсь, что если начну, то не смогу остановиться. Каждый раз мое сердце разбивается заново.

Мы поздно поженились. Таре тридцать пять, мне почти сорок. Мы еще не старые, но наши шансы завести ребенка уменьшаются с каждым годом. Наверное, я никогда не отпраздную Дня Отца.

Думаю, Богу нельзя было становиться отцом.

3

Большой Стив резко остановился, но по инерции я прошел еще пару шагов и наткнулся на него. Собака удивленно взвизгнула, вернув меня к действительности. От неожиданности я взмахнул руками и повалился в цветущие заросли ядовитого плюща. К счастью, у меня нет на него аллергии. В детстве бабушка заставила меня съесть листок ядовитого плюща, таким нехитрым способом она привила мне иммунитет к яду этого гадкого растения.

Я умудрился удержать поводок в руке, хотя Стив и отпрыгнул достаточно далеко. Я встал, отряхнул сухие листья со штанов и рубашки.

— Черт возьми, Стив! — я дернул поводок, пытаясь заставить пса вернуться.

Но он продолжал смотреть вперед и тревожно скулить.

Я огляделся и замер. В лесу неожиданно стало тихо. Ни птиц, ни белок в кронах деревьев, ни ветерка. Неподвижный воздух был прохладен, отдавал сыростью и перегноем. Место было незнакомым. Задумавшись, я завел нас слишком глубоко, дальше обычного. Деревья были выше и выглядели зловеще. Казалось, они наблюдают за нами. Я хотел было засмеяться, но вдруг понял, что не могу. Они напомнили мне энтов из «Властелина колец», только злых. Словно медиум, я чувствовал испорченные души деревьев, будто бы они были прокисшим молоком. Черная и серая кора, сутулые стволы, облепленные пятнами болезненно-желтого мха, один исполин истекал темным соком, очень похожим на кровь. Деревья росли плотно, обступая тропу непролазной стеной, а между ними примостился густой рыжий кустарник с кроваво-красными шипами: будто матушка-природа настаивала на том, чтобы мы шли по проложенной неведомо кем тропинке. Ветви переплетались над головой, образуя арку.

Мы очутились в тоннеле из листвы. Большой Стив смотрел вперед, спрятав хвост и поскуливая.

— Ты чего, приятель? — я забеспокоился, что, может быть, отдавил ему лапу, когда споткнулся. Хотя не было похоже, что он хромал.

Большой Стив медленно отвел глаза от тропинки и уставился на меня, заскулив в третий раз.

Ему не было больно — ему было страшно.

— Пойдем, — разнервничавшись, я снова потянул за поводок. Самое отвратительное в нервозности — не знать, почему ты нервничаешь. — Пошли домой. Папе нужно работать. Думаю, для одного дня достаточно. Олененка мы уже испугались.

Но Большой Стив отказывался двигаться с места. Прижав уши, он зарычал. Когти впились в грязь. Он начал лаять. В лесу раздалось эхо. Собаки могут слышать звуки, о которых человек и не догадывается. Так какого черта они так громко лают?

— Прекрати! — крикнул я. — Двигайся, Большой Ст…

Внезапно заиграла флейта, прервав меня на полуслове. Теперь она звучала громче и совсем недалеко. Я затаил дыхание и осмотрелся, но ничего не увидел сквозь толщу листвы.