Тем временем - [67]

Добротворская. Но они больше не продаются миллионными тиражами, как когда-то, а глянцевые журналы — продаются. И мне кажется, что с этим тоже связано раздражение. Меня это расстраивает, потому что люди, которые работают в глянцевых журналах, не сидят и не рассчитывают, как бы заставить кого-то что-то купить; они совершенно искренне выбирают вещи, которые им кажутся красивыми. Они-то движимы эстетическими чувствами. И я, например, совершенно согласна с тем, что мода это, скорее, позитивное явление, что мода связана со свободой. Очень часто, когда я смотрю на людей, то думаю: как жалко, что они не реализовали себя до конца. Как жалко, что эта внешность не раскрыта, что не придуман некий образ, не создана, условно говоря, декорация, не найден подходящий костюм. В профессиональной индустрии этим занимаются стилисты. А глянцевые издания, в сущности, развивают у людей вкус, чтобы они сами для себя могли стать стилистами. То есть их задача — сделать людей красивей.

Другое дело, что мода как толкает людей в объятия друг к другу, так и отталкивает их. Вспомните героев Джулии Робертс и Тима Роббинса, когда они по ошибке оказываются в одном гостиничном номере, и у обоих пропадают чемоданы, таким образом, они без одежды.(Дмитриев,ехидно: Там алкоголь толкает в объятия друг к другу, на самом деле.) Они без одежды. Они видят друг друга или в халатах, или голыми. Между ними начинается, как вы помните, бурный роман, они заказывают шампанское, занимаются любовью, они счастливы друг с другом. Но когда находятся чемоданы и герои, наконец, надевают то, что было в этих чемоданах, они понимают, что никогда больше не будут вместе. На ней роскошно скроенный костюм, а на нем какой-то убогий кургузый пиджачишко, старенькие брючки. И вот они смотрят друг на друга, и понимают, что мода развела их окончательно.

Грустно опускается занавес

Гурманистическая цивилизация Рецепт как историческая хроника; фрагменты Екатерина Лямина, Андрей Бильжо

Пролог. Знакомый, перешедший на излете 90-х из банковских руководителей в газетные начальники, спустя два года радостно сказал: ну наконец-то я ощутил себя журналистом. Был на приеме, и с интересом обнаружил, что на фуршете — ем. До этого срабатывал инстинкт; банкир бывает на встречах по пять раз на дню, если будешь угощаться, то сначала растолстеешь, а потом загнешься.

На протяжение столетий человечество привычно голодало; один из французских королей (примерно во времена Ивана Грозного) целью своего правления объявил, чтобы каждый француз по воскресеньям мог вкушать курятину. Чем выше ты стоял на общественной лестнице, тем более был неподвижен и толст; передвигался либо на лошади, либо на паланкине; длина рукава была пропорциональна статусу; количество и качество еды символизировало власть. Сегодня все наоборот; как правило, бедность ведет к ожирению и лени, а обеспеченность — к подтянутости, активности, скромности в привычках и потребностях.

В самой успешной стране современного мира, Америке, нация разделилась на две неравные части. Одна сидит в бесчисленных фастфудах, наложив на тарелки горы дешевой еды (а то и просто подъезжает на машине к окошку раздачи, чтобы не сдвигаться с места), и чавкает, чавкает, чавкает. Другая перекусывает скромно и полезно; зелень, зелень, зелень и немного рыбы; пешком бежит от стоянки до офиса, а после работы стремится в спортзал, на корт или на поле для гольфа. Надо ли уточнять, что первые стоят (полулежат) внизу у основания общественной лестницы? а вторые устремились к ее заоблачным вершинам? Раньше платили большие деньги за то, чтобы вкусно поесть; теперь же платят в основном за то, что избегают переедания — и сбрасывают набранные килограммы. Богатство есть возможность оплатить отказ от лишнего; вот парадокс переживаемой эпохи.

Мы его еще не в полной мере ощутили. И потому, что одна часть страны, особенно живущая в малых городах, так и не получила доступа к источнику нормальных средств существования. И потому, что другая ее часть, прорвавшаяся к этим самым средствам, пока что не наелась, не пресытилась. Но никаких сомнений нет и быть не может: логика пути прочерчена. Деньги будут все больше нужны для воздержания; аляповатый избыток станет символом провала жизненной стратегии. И это значит, что мы наконец-то поймем и почувствуем обаяние одного из важнейших удовольствий; еда превратится из банальнейшего средства насыщения желудка в источник неспешного и скромного наслаждения. Размер тарелок в ресторанах высокой кухни будет неумолимо уменьшаться; изысканное украшение блюда будет занимать все больше времени; количество уступит место качеству; обильные порции станут уделом фаст-фуда; чем больше — тем хуже.

Между прочим, когда в застольной болтовне мы поминаем имя древнегреческого гедониста Эпикура, и называем пир — эпикурейским, то не ведаем, что говорим. Потому что Эпикур был озабочен вовсе не тем, чтобы превратить свою жизнь в упоение и объедение; он лишь искал источник незыблемого счастья. Того, которое никто у человека отнять не сможет. Того, которое способно гарантировать ему пожизненный душевный покой. А что у человека в Древней Греции было всегда? Кувшин с водой и кусок хлеба. Это и был настоящий эпикуреизм. Если же добавить немного дорогих оливок, кусочек свежайшей тюрбо, две-три устрицы или (на выбор) порцию нежирного мяса, а также бокал неплохого вина — то это и будет новый вариант эпикуреизма. К которому давно уже пришел весь сопредельный мир, и к которому нас подвигает неумолимая логика истории.