Телохранитель - [5]

— Правильно, уважаемый Рагиб-бей. Шекспир, только слегка перефразированный. Кашу, которую уже заварил здесь Аманулла, придется расхлебывать именно Англии и России. Так бывало уже здесь не раз.

Примаков пытался вновь уклониться от навязываемой темы, но Смоллетт гнул свою линию. Несмотря на свою молодость, а они с Рагиб-беем были почти ровесниками, британец был тертым калачом в дипломатических делах.

— Тут я слышал, что в Москве крайне недовольны поведением Амануллы-хана. Хотя бы потому, что в последнее время он крутит хвостом перед нами. Видите, уже и Болдуин у него в лучших друзьях.

Но Рагиб-бей продолжал умело уходить от навязчивых вопросов капитана.

— Афганистан — суверенная страна и вправе развивать дружественные отношения со всеми государствами.

— Можно подумать? — съязвил Смоллетт. — То-то вы уже шесть лет здесь торчите и не даете «свободолюбивому» эмиру — казнокраду и эксплуататору трудового афганского народа — спокойно продохнуть.

— А вы все эти шесть лет пытаетесь сюда вернуться, чтобы вновь покорить афганцев. А ведь они действительно свободолюбивы. Вы за три войны, которые бесславно проиграли, так и не поняли чаяний здешних простых людей.

Ситуация явно выходила за рамки дипломатического этикета.

— Ну, допустим, третью афганскую кампанию мы не проиграли. — Джек Элиот Смоллетт явно пытался снизить тон дискуссии, который сам же и спровоцировал. — Мы сыграли вничью, и все прошло по правилам английского футбола.

Но в Рагиб-бее в этот момент уже проснулся страстный коммунистический трибун, в минуты сильного душевного возбуждения бравший в нем верх над дипломатом. Советская школа общения на международном уровне пока явно уступала британской, где давно уже виртуозно пользовались методом «разделяй и властвуй», основанным на политике «кнута и пряника».

— Вы явно недооцениваете революционные устремления порабощенных вами и другими империями народов к свободе и независимости. Они уже вошли во вкус классовой борьбы.

В этот момент более опытный в деликатных делах Смоллетт обратил внимание, что вокруг них трется какой-то субъект в тюрбане и смокинге. Аманулла-хан хоть и веселился вовсю и был уже полупьян, но все-таки подослал к ним на всякий случай своего филера, чтобы тот подслушал, о чем это они так оживленно говорят. Но, судя по всему, у слухача были большие проблемы с русским языком, и он выглядел очень напряженным, силясь что-то разобрать в их репликах.

«Никакой конспирации», — подумал Смоллетт, глядя в упор на сконфуженного афганца, и предложил Рагиб-бею:

— Давайте, уважаемый, переместимся в комнату для бесед. Я уже подсмотрел, там пусто, и нам никто не помешает, а то тут полно ушей, пусть даже и ничего не понимающих. Но все равно это уши.

«И все-таки для дипломата он слишком говорлив», — решил про себя Примаков, пока они покидали просторную анфиладу, где проходил прием, и углублялись в небольшую комнату с плотно занавешенными окнами, двумя креслами, полками, уставленными фолиантами, и придвинутым к стенке столом со множеством напитков.

— Что вы будете пить? — любезно спросил искушенный в дипломатическом пиетете английский офицер. — Шотландский виски?

— Я предпочитаю водку.

— Курите? Я все уже разведал. У Амануллы во дворце есть обширные залежи отменных гаванских сигар, которые он держит специально для высоких европейских гостей.

— Я позволяю себе курить крайне редко, — пояснил Рагиб-бей, вынимая из нижнего накладного кармана френча черно-зеленую с золотой каемкой пачку папирос. — Разве что за компанию. Для такого случая у меня свой запас, не такой большой, как у эмира, но все-таки. «Герцеговина флор», московская фабрика «Дукат». Эти папиросы, кстати, курит наш вождь товарищ Сталин. Он их потрошит и набивает табаком свою трубку. Не желаете ли попробовать?

И он открыл перед британцем коробку.

— Нет, что вы, что вы! — Смоллетт замахал в воздухе руками, что также выходило за все приличествующие каноны этикета. — Каждому свое.

С этими словами британец утонул в мягком кресле, надкусил сигару, макнул ее обгрызенный кончик в бокал с виски и, закурив, выпустил изо рта струйку ароматного дыма. Освоившись с новой обстановкой, он продолжил свое идеологическое наступление на Рагиб-бея.

— Послушайте, почтенный Рагиб-бей, вы, кажется, говорили о свободолюбии аборигенов, об их понимании сущности классовой борьбы. О чем это вы вообще? Какое свободолюбие? Какая классовая борьба? Карл Маркс в своей могиле на лондонском Хайгейтском кладбище в гробу переворачивается. Да пока вы любому из этих дикарей будете самозабвенно читать свои коммунистические проповеди, он сперва обчистит у вас все карманы, а потом достанет нож и вам же еще и глотку перережет.

— Как и любой англичанин, мистер Смоллетт, вы слишком высокомерны, — возразил Примаков. — Вся ваша дипломатическая деликатность куда-то исчезает, когда вы говорите о правах угнетенных наций, фактически отрицая саму возможность распространения на них любых прав. Поэтому уверен, что мы в Афганистане будем отныне навсегда, а вы сюда никогда больше не вернетесь.

— Ну, это мы еще посмотрим, — хмурясь, изрек англичанин. — Я сейчас говорю не об этом. Неужели вы не видите, что представляет собой Аманулла-хан. Типичный зажравшийся сатрап. А вы ему про равенство и про братство всех людей. Кстати, сегодня любому дураку понятно, что эмира надо отстранять от власти. У вас есть достойная ему замена?