Тельняшка для киборга - [33]

So wolln wir uns da wiedersehn,

Bei der Laterne wolln wir stehn

Wie einst, Lili Marleen…

Возле казармы, в свете фонаря

кружатся попарно листья сентября,

ах, как давно у этих стен

я сам стоял,

стоял и ждал

тебя, Лили Марлен.

Понемногу песню начали подтягивать остальные «немцы» первого взвода:

Unsre beiden Schatten sahn wie einer aus;

Dass wir so lieb uns hatten, das sah man gleich daraus.

Und alle Leute solln es sehn,

Wenn wir bei der Laterne stehn

Wie einst, Lili Marleen.

Если в окопах от страха не умру,

если мне снайпер не сделает дыру,

если я сам не сдамся в плен,

то будем вновь

крутить любовь

с тобой, Лили Марлен.

Schon rief der Posten: Sie blasen Zapfenstreich;

Es kann drei Tage kosten! — Kam'rad, ich komm ja gleich.

Da sagten wir auf Wiedersehn.

Wie gerne wollt' ich mit dir gehn,

Mit dir, Lili Marleen!

Лупят ураганным, Боже, помоги!

Я отдам Иванам шлем и сапоги,

лишь бы разрешили мне взамен

под фонарем

стоять вдвоем

с тобой, Лили Марлен.

К ним подключились и другие — даже те, кто не знал слов, но как-то помыкивали в такт, а уж последние строчки тянули все хором:

Deine Schritte kennt sie, deinen zieren Gang,

Alle Abend brennt sie, mich vergass sie lang.

Und sollte mir ein Leids geschehn,

Wer wird bei der Laterne stehn

Mit dir, Lili Marleen?

Есть ли что банальней смерти на войне,

и сентиментальней встречи при луне,

есть ли что круглей твоих колен,

колен твоих,

Ich liebe dich,

моя Лили Марлен.

Aus dem stillen Raume, aus der Erde Grund

Hebt mich wie im Traume dein verliebter Mund.

Wenn sich die spIten Nebel drehn,

Werd ich bei der Laterne stehn

Wie einst, Lili Marleen…

Кончатся снаряды, кончится война,

возле ограды, в сумерках одна,

будешь ты стоять у этих стен,

во мгле стоять,

стоять и ждать

меня, Лили Марлен.{перевод И. Бродского}

И оказалось — на удивление хорошо шагается под эту песню. Недаром немцы через всю Европу под нее протопали, уж они в этом толк понимали.

— Ауриньш, что за херня! — возник рядом Бздынь. — Отставить фашистские песни!

— Да товарищ капитан! — дружно вступились все. — Что тут фашистского? Нормальная солдатская песня!

— Не звездите мне тут! Про что хоть поете?

Перевели охотно, в цветах и красках.

— Вот и все, — пояснил Алексеев. — Ее в войну и англичане пели, и американцы. Нормальная же песня. И шагается под нее хорошо.

— Лучше б «Катюшу» спели, — проворчал Бздынь. — Ее хоть знают все…

— «Катюша» — хорошая песня, — согласился Маргус, — только на такой темп движения она плохо ложится…

— Это точно, — вынужден был признать ротный. — Ладно, пойте… Гитлерюгенды хреновы.

И гармошка зазвучала вновь — уже в полный голос. И курсанты уже не засыпали на ходу — лучше всяких команд и окриков подбадривала старая песня о вечной солдатской тоске по дому. Немного печальная, но все равно хорошая. Солдатская, одним словом. И легко верилось в то, что под такую песню и в самом деле можно хоть через всю Европу прошагать…

Назад в Рязань рота возвращалась через две недели. За это время Ока уже разлилась, и посуху было ни пройти, ни проехать. Поэтому роту перебрасывали по воздуху, эскадрильей «Аннушек». Самолеты летели низко, на стометровой высоте. Внизу проплывали, вспыхивая отраженным вечерним солнцем, полузатопленные березовые рощи. Маргус весь полет не отрывался от иллюминатора, плюща тонкий нос о холодный плексиглас.

— Что, красиво? — кивнул Алексеев, сидевший на соседнем дюралевом сиденье.

— Березы красивые, — оторвался Маргус от иллюминатора. — Кое-где уже начинают распускаться листья, и они становятся похожи… — Маргус помялся, подбирая слова: — На молоденьких девушек! Да-да — знаешь, когда они в первый раз делают взрослую прическу и немного этого стесняются…

— Ого! Да ты у нас еще и поэт! — удивился Мишка. — Что значит, есенинские края — даже горячие прибалтийские парни вдохновляются!

— Т`ин кэуэн, — Валентина Алексеевна легко щелкала клавишами пульта лингафонного кабинета. — Прослушайте текст. По окончании будьте готовы выйти к доске и записать то, что поняли. Слушайте внимательно, текст будет повторен только один раз… — надев наушники, она опустила глаза, бегло просматривая отпечатанный текст.

Курсанты хмурились, напряженно ловя слова, произносимые писклявым девчоночьим голоском — ну тараторит же малявка, фиг чего уловишь… Не хмурился лишь неунывающий здоровяк Федор Пастухов — подперев румяную щеку ладонью, он мечтательно улыбался. И затуманенный взор его был устремлен не в тетрадь, а вперед и чуть вниз — в сторону учительского стола. Валентина Алексеевна пришла на занятие в модной джинсовой юбке с разрезом. Разрез был как разрез, вполне целомудренный — чуть выше колена, но… Много ли надо здоровому тренированному восемнадцатилетнему балбесу, у которого весенней порой гормоны бурлят, пузырятся и брызжут, как лава из вулкана? Молочно белеющее колено в таинственной тени разреза приковало взгляд Федора намертво — словно японского смертника к пулемету. Во рту пересохло. Кровь долбила в виски пудовой кувалдой.

— Пастухов тунджи! — вздрогнув, услышал он и опомнился. — Цин, лай джер… Пожалуйста, идите сюда…

«Блин, а вот это — провал, подумал Штирлиц. Черт, о чем хоть она чирикала, эта китаеза?» — лихорадочно вспоминал Федор, бочком-бочком пробираясь к доске и проклиная себя за то, что, поддавшись пижонской моде, ушил штаны в обтяжку — до лосинообразного вида…