Телевизор. Исповедь одного шпиона - [64]

Хуже всего было то, что у нас каждые полгода менялся великий визирь. Так как Мухсин-заде, как уже было сказано, не желал воевать с московитами, то он был удален от должности и отправлен в ссылку на остров Родос. А государеву печать, символ власти верховного визиря, отправили с гонцом к Гамзе-паше, который тотчас же прискакал в Истанбул и начал хватать взятки, продавать места и декламировать персидские стихи. Однако ровно через двадцать восемь дней обнаружилась растрата казны и другие несообразные поступки, и в восьмой день месяца джумада ас-сани[204] Гамзе-паша был сослан в Гелиболу, а печать государева пожалована султанскому зятю, Эмин-паше по прозвищу Индус. Была собрана стопятидесятитысячная армия и куплены сотни осадных орудий; однако большая часть денег, выделенных на священную войну с гяурами, была разворована; у нас не оказалось ни съестных припасов, ни палаток для ночлега; буйволы, которые везли пушки, сдохли, и пушки стали разбросаны по всей Болгарии. В девятый день месяца рабиу ас-сани[205] конюший султана, Фейзи-бей, в восемь суток прискакал из Стамбула в Хан-тепеси, взял государеву печать у Эмин-паши, и отвез ее под Хотин[206] к Али-паше. Сей новый визирь начал кричать, что он самый великий воин на земле и чтобы армия немедленно готовилась к переправе через Днестр. Однако лето, выгодное для баталии, к тому времени уже прошло, в воздухе сделалось ужасно холодно, вода в реке вдруг поднялась, и в семнадцатый день джумада аль-уля[207] мост на Днестре был разорван. Часть нашей армии оказалась в окружении, началась паника. Те, у кого были лошади, вскочили на них и удрали прямо в Бендеры. Лишенные же лошадей были истреблены московитами и сделались мучениками за веру (мы потеряли семь тысяч солдат, семьдесят пушек и весь обоз). Русские без боя заняли Хотин. Армия отступила в Хан-тепеси, и в семнадцатый день месяца шабан[208] Али-пашу сменил новый визирь, Халиль-паша. Он был горяч, толст, краснощек и всегда по уши в долгах, но у него были хоть какие-то мозги, по крайней мере, он был искренним воином Аллаха, преданном султану, а не своему кошельку.

У московитов тоже сменился командир, теперь их армию возглавил Руманчуф-паша, незаконнорожденный сын самого Дели-Петруна. Переждав весеннюю распутицу, сей царственный ублюдок вторгся в Молдавию, разрушая все на своем пути, подобно тому, как смерч вырывает с корнем дерева и ломает крыши домов; вскоре две армии пришли в столкновение.

Я и сейчас с ужасом вспоминаю подробности того злосчастного дня, восьмого рабиу ас-сани[209]. Помню, было раннее утро, по сырой земле стлался туман. Я ехал вдоль древнего вала, построенного еще римлянами, и размышлял о том, что эти укрепления еще могут быть использованы в сражении, как вдруг раздалась ружейная стрельба.

– Что случилось? – спросил я пробегавшего мимо янычара.

– Московиты! – крикнул он. – Московиты напали на лагерь…

Ничего не понимаю, сказал я сам себе. Ведь это невозможно, по всем законам войны, не может, никак не может атаковать армия впятеро, а то и всемеро меньше нашей… По всем донесениям и разведчиков, и татар, и московских пленных выходило так, что армия Руманчуф-паши измождена долгим переходом, голодна и, вдобавок ко всему, страдает от чумы. Да я и сам собственными глазами видел их в Москве и Путурбурке, этих жалких, ничтожных людей, не знающих Аллаха и Корана, несчастных рабов, во всем повинующихся своим господам (а именно рабы составляют основу московской армии, о великий султан). Как может нация рабов сражаться с нацией воинов и побеждать ее?

Но то, что я видел, было истиной, о повелитель правоверных. Неприятельская колонна, подобная маленькой горе, вылитой из огня шестидесяти пушек, обрушилась на наши укрепления. Несчастные их защитники, попавшие под ноги гяуру, были раздавлены на месте. Московиты всё шли вперед, беспрерывно метая бомбы и гранаты. Наконец, они остановились и, построившись несколькими неправильными кареями[210], начали палить по нам из пушек. Визирь и крымский хан бросили в атаку конные части – спагов и акынджи. Однако московиты словно и ждали того, солдаты выставили штыки, а из пушечных жерл посыпалась картечь. В одну минуту, о звезда на моем вечернем небосклоне, на древнем римском валу погиб цвет нашей кавалерии. Лошади на всем скаку падали оземь с пробитым брюхом, и тут же в тело наездника вонзался московский штык.

Я присоединился к отряду, атаковавшему московитов с левого фланга. Нам улыбнулась удача, враг отступил, бросая знамена и зарядные ящики. И здесь, о мое солнце, я увидел самого Руманчуф-пашу, восседавшего на черном жеребце и собиравшего вокруг своих гяуров. И в то же время по нам ударила московская артиллерия, а в тылу обнаружились вражеские всадники. Мне показалось на мгновение, что свет солнца начал гаснуть и настал день преставления; впрочем, скоро я понял, что меня просто контузило…

– Мы разбиты! – закричал кто-то, и вся армия побежала толпами, оставляя снаряды и припасы в руках неприятеля.

Халиль-паша с саблей в руке пытался остановить бегущих, но все его слова были тщетны. По его приказу отступающим стали рубить уши и носы, но и это не помогло: сто тысяч доблестных шахидов бежали со всех ног от семнадцати тысяч голодных и вонючих московитов к Карталу и Измаилу, в надежде укрыться хоть где-нибудь. По счастью, неприятель не преследовал нас, зато по дороге мы наткнулись на наш резервный отряд, предательски открывший огонь по нам же. Оказалось, этот отряд набрали из неверных курдов, которых многие считают и не магометанами вовсе, а язычниками, поклоняющимися Иблису.