Телевизор. Исповедь одного шпиона - [42]

– Смотри, – сказал он и внезапно стал стягивать с ноги сапог, – видишь?

Резко шибануло гнилым запахом. Под портянками была почерневшая, местами до крови изуродованная нога.

– Вот где вся медицина, – пояснил аллегорию мужик. – После Бендер обнаружилась такая вот котлубань. А немецкий доктор сказал, шта всему виной климат, и штобы я лечился самостоятельно; я взял абшид[131], поехал домой, а меня в тюгулёвку, значится, как дезертира… И такая обида меня взяла… За шта же, говорю, братцы, мы кровь русскую проливали… Нам императорским именем секунд-майор Балакирев обещал по ста целковых за взятие турецкой крепости, а вместо тово на кукан посадили! Нет, сказал я, меня такие порядки не устраивают… Взбугрился и убёг… Шта же это такое, думаю, одни люди были в щетине, а стали в пуху, живут себе припеваючи, байдак бьют, а ты нищенствуешь, страдаешь ногою гнилой, а тебя при том еще и изменником называют… Нет, я так жить не буду, ежели русский закон немецкой пятой попирают…

Я молчал и ничего не говорил. Я подумал спросить про секунд-майора Балакирева, но испугался: вдруг обида мужика перекинется и на меня, он заподозрит меня в симпатии к секунд-майору и пырнет ножом…

– Ладно! – засмеялся мужик, положив каменья за пазуху и натянув сапог. – Прощевай, мямря! Бог даст, свидимся… Русский бог, народный, попомни же мое слово…

* * *

Мне удалось вынести из Чудова в сумке несколько незначительных рукописных сборников. На обратном пути я сбился с пути и вместо живого моста вышел к каменному[132]. Съезд с моста был перекрыт ротою солдат, заряжавших пушку; им навстречу со стороны Кремля бежали мятежники. Увидев артиллерию, мужики остановились, немного посомневались, а потом взяли булыжников и пошли вперед. Я замер.

Свист картечи слился с воплем раненых; большинство бунтовщиков попадали на землю, не успев кинуть камня, остальные бросились бежать. С Моховой выехал конный отряд.

– Конница, руби всех нещадно! – закричал командир.

Я охнул; меня как будто снова ударило молнией. Второй залп пришелся уже в пустоту, картечь осыпала обветшалую Водовзводную башню и опала вниз, как заскорузлая язва.

* * *

Я вышел из города, сел под деревом и уснул. Мне приснилось, будто бы я прихожу в купеческую лавку, а меня встречает знакомый калмык Чегодай, на голове его немецкий парик с красной кисточкой, в руках – лук и стрелы.

– Поторговаться надобно, – говорит калмык. – Сахер торговать хочу. Хороший сахер, выделывают его крепостные арапы из листов речного тростника. Почём возьмешь?

– У меня денег нет, – говорю я. – Но могу заплатить костями бенгальских ткачей. Есть один город, где живет много армян и многоруких идолов; а еще там есть ткачи; ткачи подохли с голоду; при желании можно выдать эту кость за слоновую; несколько миллионов костей; подумай только! Коммерция!

– Нет, так не годится, – качает головой Чегодай. – Давай ты мне лучше башку киримскую принесешь; я за киримскую башку много заплачу.

– Прости, mon frere, – отвечаю я, – но ты же скиф, непросвещенный варвар. Как же ты живешь с такими-то моральными обычаями?

– Да вот так и живу, – смеется калмык. – Вопрос исключительно в том, содействовало ли возрождение наук и художеств очищению нравов?

– Христос хотел просветить человечество, – говорю я. – Он пришел к своим, но свои не приняли его и распяли на кресте.

– Ну да, – зевнул Чегодай. – Обычное дело.

Я проснулся весь в поту. Было холодно, накрапывал мелкий осенний дождик. Мимо меня, по дороге, шли рекруты. Пели песню:

Там за холмом, за холмышком

Ждет смерть от сабли турецкыя,

От пули злой, от чумы и огня.

Господи Боже, помилуй меня!

* * *

С солдатской повозкой я приехал, как и обещал, в Черную Грязь. Николай Николаевич встретил меня у китайского забора русским поцелуем, а потом стал рассматривать книги, которые я принес.

– Нужно сверить с реестром, – сказал он, доставая из кармана увеличительное стекло. – Реестр в архивном деле самое важное. Посмотри, вот в этой рукописи повесть об Акире Премудром, сказание об Индийском царстве и Девгениево деяние…

– Я уже посмотрел, – сказал я. – Там еще сказание о Лидии богатой и какой-то «Временник, еже нарицается летописание русских князей»…[133] Многие летописи повторяют одна другую, а иные противоречат. Надо написать книгу, в которой всё было бы расписано по годам, и при этом не было бы разногласий. А потом присовокупить нашу жизнь.

– Нет, нет, ты что, – замахал руками Николай Николаевич, – нельзя писать историю!

– Отчего же?

– Оттого, что мы слабы и неразумны, и наши дела не идут ни в какое сравнение с деяниями древних. У них подвиги были, а у нас что? Срамной бунт? Человечество вымирает; пагубные страсти владеют разумом; обманщики и атеисты пользуются нашей слабостию; может быть, мы живем в последние дни…

– Николай Николаевич, – задумчиво проговорил я. – что вы думаете о видениях? Святой апостол Иоанн был в изгнании на острове Патмос, когда к нему явился ангел и велел передать послание семи церквам…

– Чтобы ты знал, – разозлился историограф, – весь этот бунт начался с того, что какому-то фабричному привиделась во сне Богородица, которая, якобы, сказала, что находящемуся на Варварских воротах Ее образу вот уже тридцать лет никто не пел молебнов и не ставил свечей, и Христос за это хотел послать на Москву каменный дождь, но Она умолила Его послать на Москву всего лишь трехмесячный мор. Этот фабричный поместился на Варварке, собирал деньги на какую-то всемирную свечу и рассказывал всем свой чудесный сон. Вокруг него собрался народ, и вот что из этого вышло – смертоубийство! Господи, за что…