Телевизор. Исповедь одного шпиона - [28]

– Да уж, Муха, вляпались мы с тобой в историю похлеще Мирамондовой, – проговорил премьер-министр, входя с улицы и раздраженно швыряя на кровать газету. – А знаешь ли ты, мой дражайший Кандид, что нас с тобою разыскивает полиция?

– Какая п-полиция? П-причем тут п-полиция?

– А ты почитай…

Газета была самая обычная: сообщалось о чуме в Киеве, о свадьбе французского дофина на австрийской принцессе, об установке в Кремле, на Спасской башне, новых часов. На последней странице обнаружилась небольшая эпитафия в стихах, явно писаная неопытной, нелитературной рукой.

Что слышу? Эмин мертв, и друга я лишен!..

Я тело зрю, но в нем огнь жизни погашен.

Померкли те глаза, что сердце проницали;

Сомкнулись те уста, что страсти порицали;

Ослабла та рука, которой гнан порок…

Почто ты жизнь его пресек, жестокий рок?

Он истину хранил, любил он добродетель;

Друзьям был верный друг и бедным благодетель.

Он гордость презирал и гнал коварну лесть.

В душе его была и искренность и честь

Ах! все сии дары смерть алчна похищает

И с ними крепость сил в единый гроб вмещает!

В великом теле он великий дух имел

И, видя смерть в глазах, был мужествен и смел.

Неробкая душа! все страхи отметая,

К началу своему с весельем возлетая,

Ликуй во счастии, готованном себе,

А я, тебя лишась, рыдаю о тебе.

– Все равно не понимаю… Он же не старик какой-нибудь был… С чего вдруг? Был человек, я разговаривал с ним вчера, про бесов, про сочинительский зуд…

– Покончил с собой, – авторитетно заявил Мишка. – Я пошел сначала к Копнину: так, говорю, мол, и так, в газетах врут, что Эмин умер. Нет, говорит Копнин, сие есть истинная правда, сочинитель смастерил удавку и отправился на тот свет, чтобы не платить накопленных при жизни долгов. А долгов у него было одному только Копнину три тысячи четыреста восемьдесят рублев!

– Три тыщи рублей! Да на эти деньги можно дворец построить…

– Ну, дворец, предположим, на три тыщи не построишь, а лет десять прожить безбедно можно. Всё, конечно, зависит от того, как жить. Если в карты играть да танцы французские с бабами танцевать, то и за три месяца можно всё растранжирить. У меня вот совсем другая жизненная теория. Читал ли ты исследование о природе и причинах богатства народов сэра Адама Смита?

– Давай лучше про полицию.

– Я пошел от Копнина к вдове Эмина, Ульяне…

– Да причем полиция-то тут?

– Да притом, что у вдовы я столкнулся с одним человеком, всё записывавшим что-то в тетрадку и расспрашивавшим, не знает ли вдова о каких-нибудь встречах Эмина с подозрительными людьми. А накануне сочинитель встречался с тобой и со мною, пил пиво в аустерии. Получается, что подозрительные лица, которых разыскивает полиция, это мы с тобой и есть… Смекаешь?

– Смекаю… Так что делать-то теперь?

– Молиться… Ой, прости, я забыл, что ты вольтерьянец.

Мы спорили еще часа два или три. Я предложил пойти в полицию и честно обо всем рассказать, но премьер-министр меня отговорил. В полиции, сказал он, не будут слушать наших слов, а просто посадят в кутузку, ибо у сирот из Воспитательного дома дурная репутация.

* * *

Эмина хоронили на Колтовском[93]. Было холодное весеннее утро, северные болота, окружавшие кладбище, испускали ядовитый смрад. Я смотрел по сторонам и всё пытался понять: как же так получилось, что здесь, на берегах безымянных финских речек появились церкви и казармы, мосты и огороды, козьи пастбища и многочисленные кабаки. Этот город, подумал я, вечно пьяный, жадный и порочный город убил его. Был человек, молодой, талантливый, увлекавшийся, – и вот, человека уже нет, а есть только свежевырытая могила и сосновый гроб, с тем же запахом, что и его недостроенный дом, может быть, даже из тех же досок, которыми должен был быть устлан пол в детской. И что теперь? Теперь ничего. Пустота, смерть. The rest is silence.[94]

Я механически стал рыскать глазами и выискивать знакомых среди толпившихся у гроба. Знакомых не было, за исключением Лукина, бывшего секретаря Ивана Перфильевича.

– Вот и все, – сказал Лукин сухим, канцелярским голосом. – Закончилась русская литература. Ломоносов умер, Ельчанинов под Браиловом пал смертию храбрых, теперь Эмин вот.

– У вас, Владимир Игнатьевич, литература каждый год помирает, – тихо, в усы, но недовольно, с энергией отвечал его спутник, дворянин средних лет в вельветовом жостокоре. – Че-то никак не помрет, живучая тварь. Сами же Эмина ругали. Что чужестранец говорили, что зазнайка, а теперь благородную жертву из него сделать хотите, на алтарь российского просвещения положить?

Служанка, накануне выгнавшая меня, держала за руку маленького мальчика лет трех. Рядом со гробом плакала вдова; человек в вельветовом жостокоре, разговаривавший с Лукиным, подошел ко вдове и начал ее утешать. Как я понял, этот человек был распорядителем на похоронах. Поговорив со вдовой, он сунул служанке денег, а потом подошел к священнику.

– Самоубийц отпевать не положено, – услышал я краем уха его разговор со священником. – И потом, сочинительство есть грех…

– Клянусь богом, – процедил сквозь зубы распорядитель, – я сделаю так, что вас лишат чина…

– Не угрожайте мне, – отвечал священник. – Я делаю свое дело, а вы делайте свое.