Телестерион [Сборник сюит] - [51]

УИЛЛИ. Вы хотите ее вернуть?

УИЛЛ. Если бы мне это удалось, ты бы ничего не потерял; по крайней мере, обрел свободу от ее чар до того, как она бросит тебя.

УИЛЛИ. Молли меня бросит? Нет.

УИЛЛ. Она влюблена в тебя?

УИЛЛИ. До безумия.

УИЛЛ. Что это значит?

УИЛЛИ. Это я был влюблен в нее до безумия, это правда. Но это от нетерпения познать любовь, обладать женщиной, особенно упоительной, казалось мне, если это будет Молли, а не другая особа, которой я домогался исключительно из жажды обладания. Ну, это вы знаете.

УИЛЛ. И ты добился этого с Молли. Она тебя пожалела.

УИЛЛИ. Нет, Молли не столь добра, да поклялась вам в верности до гроба, это правда?

УИЛЛ. Значит, это уже неправда.

УИЛЛИ. Все это так. Но, знаете, Шекспир, она меня полюбила, и это впервые, как стало ей ясно, с вами грех познала, а со мной любовь.

УИЛЛ. Увы! Увы! Готов поверить. Но это всего лишь твоя версия, мой друг, ты умен.

УИЛЛИ. Я не ожидал этого. В любви она столь искренна и нежна, столь разумна, словно не замужем, то есть замужем за мной.

УИЛЛ. Конечно! Как же! Она всегда правдива и в измене, правдива и во лжи, поскольку искренна в коварстве, как сама любовь.

7 (15)

Роща у постоялого двора в Кошэме. Молли возвращается из церкви со служанкой мимо рощи, где ее встречает Шекспир, — эта неожиданность ее не обрадовала, как бывало прежде, а вызвала досаду.

Она приостановилась и не отослала от себя подальше служанку. Все было ясно.

                 УИЛЛ

     (невольно заговаривает стихами)

Я знаю, что грешна моя любовь,

Но ты в двойном предательстве виновна,

Забыв обет супружеский и вновь

Нарушив клятву верности любовной.

Но есть ли у меня на то права,

Чтоб упрекать тебя в двойной измене?

Признаться, сам я совершил не два,

А целых двадцать клятвопреступлений.

Я клялся в доброте твоей не раз,

В твоей любви и верности глубокой.

Я ослеплял зрачки пристрастных глаз,

Дабы не видеть твоего порока.

Я клялся: ты правдива и чиста, —

И черной ложью осквернил уста.

{152}

МОЛЛИ. В сонетах изощряться ты найдешь всегда предмет и тему, но, Уилл, чего ты хочешь от меня еще? Неужто верности жены до гроба?

УИЛЛ. Ты хочешь посмеяться надо мной?

МОЛЛИ. Нет, я смеюсь скорее над собой. Знакомиться с актером — это авантюра, достойная, конечно, осужденья, пусть вышло так нечаянно, ты знаешь. Была я в маске, думала, исчезну, то есть не явишься ты вновь у графа с актерами, пришедшими на вечер. А ты запел, как соловей пернатый, и выбор мой случайный и позор ты превратил своею песней в честь, какой достойны мало кто из женщин.

УИЛЛ. Прекрасно, милая! И что случилось?

МОЛЛИ. Но слава и бессмертие в стихах — всего цветок засохший меж страниц. Хорош цветок, пока он юн и свеж, увянет, слава не вернет ее живой красы вовеки.

УИЛЛ. Ты любишь жизнь, и я люблю, но слава нас возвращает к жизни среди живых, покуда живы любящие души, земля и небо бытия земного.

МОЛЛИ. А Рай?

УИЛЛ. А Ад? Рефлексия души.

МОЛЛИ. А Бог?

УИЛЛ. Природа.

МОЛЛИ. Ты безбожник.

УИЛЛ. Нет. Поэт — творец, как Бог — творец вселенной.

МОЛЛИ. На что пожаловаться можешь ты? В замужестве невинность сохранив почти нетронутой, я предалась любви твоей, восторгу, восхищенью, и женщину ты пробудил во мне, Венеру, альчущую поклоненья, признаний нежных и любви, любви. В чем я повинна? Я тебя любила, как друга старшего, ну, как Уилли, — ты нас и свел, влюбленных, сам влюбленный, как соловей пернатый исходя ликующими трелями о счастье.

УИЛЛ. Здесь и конец моей весенней сказки?

МОЛЛИ. Ах, не вини нас! Сам прекрасно знаешь, не долог век любви, всего лишь миг. Прощай. (Уходит.)

К ночи он добрался до охотничьего домика, где никого не было, никого и не хотелось видеть. Мысли его, скорее переживания, сразу оформлялись в привычные формы стиха, и он бормотал:

Ты прихоти полна и любишь власть,

Подобно всем красавицам надменным.

Ты знаешь, что моя слепая страсть

Тебя считает даром драгоценным.

Пусть говорят, что смуглый облик твой

Не стоит слез любовного томленья, —

Я не решаюсь в спор вступать с молвой,

Но спорю с ней в своем воображенье.

Чтобы себя уверить до конца

И доказать нелепость этих басен,

Клянусь до слез, что темный цвет лица

И черный цвет волос твоих прекрасен.

Беда не в том, что ты лицом смугла, —

Не ты черна, черны твои дела!

{131}

В сонете, может быть, впервые четко схвачен образ смуглой леди, который получит развитие в сонетах, написанных впоследствии. Зажегши свечи, он сел за стол записать сонет. В окне он увидел ее глаза и заговорил:

Люблю твои глаза. Они меня,

Забытого, жалеют непритворно.

Отвергнутого друга хороня,

Они, как траур, носят цвет свой черный.

Поверь, что солнца блеск не так идет

Лицу седого раннего востока,

И та звезда, что вечер к нам ведет, —

Небес прозрачных западное око, —

Не так лучиста и не так светла,

Как этот взор, прекрасный и прощальный.

Ах, если б ты и сердце облекла

В такой же траур, мягкий и печальный, —

Я думал бы, что красота сама

Черна, как ночь, и ярче света — тьма!

{132}

Ослепительный, как солнца свет, сонет! До утра еще немало сонетов он пробормотал, не все успевая записывать.

Любовь слепа и нас лишает глаз.

Не вижу я того, что вижу ясно.

Я видел красоту, но каждый раз

Понять не мог, что дурно, что прекрасно.