Теккерей в воспоминаниях современников - [111]

В общем и целом, Теккерей принадлежит к этому последнему классу. Принадлежность к нему Теккерея - еще одна причина для утверждения его значения по сравнению с другим классом и чтобы не давать этому другому классу, как иногда предлагалось, теоретического превосходства, преимущественного права, ввиду способности управляться с сонным колпаком, на высокое звание людей творчества, или воображения. Причина, как это явствует, дополнительная, ибо нужно вспомнить, что даже Гете, У которого область снов была шире, чем у большинства людей, в своем великом прозаическом романе сделал собственное воображение всего лишь подрядчиком рассудка, а также и то, что если мы среди своих величайших художников числим сэра Джошуа Рейнольдса, то и нашего Хогарта ставим не ниже. Писатель-творец! Кто скажет, что Теккерей не оставил нам творений? Во всяком случае, кто из читающих эти строки станет утверждать это, если напомнить ему некоторые поразительные творения, которыми обогатил нас один только роман - "Ярмарка тщеславия", этой огромной панорамы из идеальных созданий, всевозможных характеров и физиономий, которыми гений и воображение автора заполнили эфир реального мира? Нет, по вопросу о том, следует ли причислять Теккерея к тому классу беллетристов, с которым мы, на первый взгляд, его связали, могут быть кое-какие колебания. Так, в его мелких вещах, в его капризах и причудах, в стихах и в прозе, разве не кидался он в буйство юмора, в беззакония чистейшего шутовства, напоминающие гения, строящего гримасы своему поводырю, какого мы не видели с тех пор, как Шекспировы шуты ходили по земле и распевали свои куплеты, в которых смысл переплетался с бессмыслицей и которые мы любим теперь как типично шекспировские и как ничто другое? Сонный колпак - да вот он, перед нами, и бубенцы при нем. Они могут слышаться издалека, но все-таки по звону их мы найдем его и услышим "шута в лесу". Не исключено, что в этих мелких гротесках Теккерея гений его выступает в более первозданном виде, нежели в его тщательно выстроенных романах. Но опять-таки, даже в некоторых из этих более крупных и более упорядоченных произведений мы находим примеры того умения отходить от себя и от привычек и нравов своего времени и обстоятельств в такие области, где просто воспроизводить факсимиле или подобия того, что он сам видел и знал, было мало, и ему приходилось двигаться бесшумными шагами чародея, воскрешая картины исчезнувшей жизни. Когда мы, например, вспоминаем его "Эсмонда" или куски из других романов, где он дает воображению волю углубиться в историю и так легко проникается соответствующей психологией и языком, мы улавливаем то, что, вероятно, входит составной частью в талант сновидения, а именно широкий, подлинно исторический интерес к своим недреманным персонажам, привычка прослеживать исторический ход своих рассуждений и эмоций, не довольствуясь мимолетными наблюдениями. Теккерей во всяком случае обладал замечательным для своего времени историческим талантом, который, возможно, не развил и мало использовал потому, что в то время историей увлекались менее, нежели вымыслом. Так, например, жизнь Талейрана, которую он обдумывал еще до того, как прославился романами, стала бы под пером Теккерея шедевром среди биографий XVIII-XIX веков. Не лишена серьезного смысла и шутка, которую он сам же несколько лет назад и распространил - что он намерен продолжать неоконченную "Историю Англии" Маколея, начав ее с царствования королевы Анны. Одно из многих различий между людьми состоит в том, какой кусок прошлого увлекает их настолько, чтобы считать себя вправе заняться им в воспоминаниях. Период Маколея - реальный и излюбленный - это тот, откуда он начинает свою "Историю" - в промежутке между гражданскими войнами и революцией 1688 года. Эпоха Теккерея - более поздняя, она начинается со вступления на престол королевы Анны в начале XVIII века. Внутри этого периода он был бы хорошим, проницательным историком, и так же хорошо, легко и изящно работает там его воображение. Человек эпохи последних Георгов по рождению и юности и целиком викторианец в зрелые годы, в литературной деятельности он может уйти в царствование Анны с помощью того блаженного ясновидения, какое могут дать воспоминания, основанные на косвенных источниках.

Впрочем, как викторианец, который материалом для большинства своих романов брал жизнь такой, какой видел ее вокруг себя, или какой мог ее припомнить на своем многотрудном и разнообразном пути с детских лет и до вершины славы, Теккерей действительно был одним из писателей, чьи сочинения всегда опираются на доктрину, всегда включают в себя элемент личной философии. Признание этого - плод наших долгих и теперь уже набивших оскомину разговоров о нем как о реалисте в привычном противопоставлении его Диккенсу как писателю романтической или фантастической школы. Сейчас не время и не место еще раз возвращаться к подробному разбору их контрастных различий, но в известном смысле, и никто не понимал этого лучше, чем Теккерей, безусловно существовала полярная противоположность между ним и Диккенсом как юмористами и прозаиками. С поразительной зоркостью восприятия, с рысьей способностью ухватывать факты, лица и настроения реальной жизни и с редкостным умением использовать как намеки любую подсказку жизни, Диккенс переносит эти намеки в пустынный край чистой фантазии, где отношения и способ изображения едва ли не идеальны, и там лепит такие удивительные или забавные ситуации, заводит такие маскарады, такие пиры воображения, какие никому из современников не под силу. Вспомните, как используем мы созданные им образы, как обогатились ими наши разговоры и современная литература. В нем мы действительно наблюдаем тот особый дар, который мы назвали даром сонного колпака, а чаще называют идеализмом. Теккерей же, напротив, строго и беспощадно реален. Мужчины и женщины, такие как она есть, жизнь и отношения, какие он сам видел или знал, или то максимальное сближение с реальностью, какое допускает сочинение историй для всеобщего чтения - вот что настойчиво предлагает нам Теккерей. Счастлив век, имевший таких двух представителей двух стилей в искусстве, сосуществование которых - не будем называть его борьбой - всегда возможно и всегда желательно! Счастлив и тем, что один из мастеров еще жив, хоть сейчас и несчастен, как и все мы, даже больше, чем большинство из нас, что потерял другого! Ибо в Теккерее мы потеряли не только мастера реальной прозы, но также и выразителя сильной оригинальной философии, бодрящей оригинальности мировоззрения, которой проникнуто все, что он писал. О Теккерее, как хорошо было сказано, справедливее всего думать как о мудреце, человеке зрелого ума, умевшего охватить жизнь и все, что ни есть в ней ценного, а выражавшего это, отчасти случайно, в особых построениях фабулы, в тех или иных способах письма и юмористических причудах. А какова была его философия? Пытаться охарактеризовать полностью и систематически хотя бы одну десятую ее постоянных черт и предметов - это никому не под силу, нечего и надеяться. Но основное в любой философии порою укладывается в несколько простых слов, а ему не требуется сложного набора силлогизмов, сегодня оно может быть внятно древнему халдею, отдыхающему в пустыне, склонившись головой на косматую шею своего верблюда, и мудрецу в современном Лондоне. Это выражение тех элементарных мыслей, что чаще всего нас посещают и в какие мы всегда погружаемся, оказавшись в одиночестве. Поэтому как не узнать разновидности привычной философии Теккерея в словах нашего лауреата, которые он вложил в уста героя поэмы "Мод"?