Техника игры в блинчики - [25]

С самого начала всё указывало на то, что поездка, а по сути — бегство из Мадрида, лёгкой не будет. Первым "звонком" стала внезапная болезнь здорового как бык Теодоро, выделенного "в помощь" лондонскому журналисту Майклу Гринвуду заинтересованными людьми, и исполнявшего обязанности водителя, охранника, да что уж теперь скрывать подозрения, — и соглядатая, то ли от СИМ, то ли от СИГС. "Тэда" заменили на Мигеля, не умевшего водить автомобиль, зато известного полковнику де Рензи-Мартину чуть ли не с албанских времён. Было и ещё несколько мелких, — похожих на случайности, — штришков… не простых, многозначительных… во всяком случае для профессионала, коим Гринвуд себя не без оснований считал.

"Ага, а в новых обстоятельствах могу перестать им быть. По причине безвременной кончины, так сказать, от рук "кровавосталинской гэбни", — мысли, столь же невесёлые, сколь и неоригинальные, не отпускали Матвеева, заставляя раз за разом прокручивать в памяти события последних часов. Сетовать, однако, он мог только на отсутствие маниакальной подозрительности, так и не ставшей неотъемлемым свойством его характера.

"Паранойя, паранойя, а я маленький такой…" — пропел про себя Степан, в очередной раз и опять совершенно неосознанно перейдя мысленно на русский.

Ну и что с неё толку, — в смысле, с паранойи, — если хозяин не желает прислушиваться к голосу "пятой точки"? Хорошо, что там же, на обочине дороги, не расстреляли вместе с Мигелито. Сразу. Попытались для начала проверить документы у "подозрительного сеньора", плохо говорящего по-испански, одетого более чем странно, и путешествующего в компании явного контрреволюционера. Хоть и не поверили, но протянули время. А потом…

"Потом — не успели".

Ужасно хотелось курить. "Сил терпеть просто нету сил, — каламбурчик неудачный", — подумал Степан, но об "выйти на крылечко" не могло быть и речи. Поэтому, плюнув на отсутствие пепельницы и на окно, добросовестно заколоченное: острия здоровенных гвоздей, блестящие, ещё не тронутые ржавчиной, были загнуты в оконной раме со стороны комнаты, — Степан вырвал из блокнота чистый лист, свернул фунтик, какими пробавлялся в молодые годы в неприспособленных для курения помещениях, и потянулся к портсигару.

* * *

Несколько часов назад машину Матвеева остановил патруль республиканской армии, состоявший, судя по кокардам на пилотках, из каких-то анархистов. Поначалу ситуация показалась Степану рутинной: мало ли за последние месяцы в Испании его останавливали и требовали, чаще всего на малопонятном языке, лишь по недоразумению считавшимся всё-таки испанским, предъявить документы. Однако очень быстро, едва ли не мгновенно "проверка на дороге", словно в ночном кошмаре, переросла в нечто решительно ужасное.

Один из патрульных, щуплый, прихрамывающий коротышка, вдруг — пулемётной скороговоркой выплёвывая слова — закричал, обращаясь к командиру, и начал весьма недвусмысленно тыкать пальцем в невозмутимо сидевшего в машине Мигеля. Степан понял с пятого на десятое, но и от этого немногого — волосы встали дыбом, что называется, не только на голове.

— Это он! — кричал боец, сдёргивая с плеча слишком большую для него винтовку с примкнутым штыком. — Я узнал его! Хватайте этого… товарищи! Это жандарм… пытал… убил… враг!

Лень и некоторую расслабленность патрульных как ветром сдуло. Секунда, и машина оказалась под прицелом десятка стволов — от командирского тяжеленного револьвера, до ручного пулемёта, — игрушки в мозолистых лапищах высокого и широченного в груди и плечах республиканца, по виду — бывшего шахтёра, или — всяко бывает! — циркового борца. А еще через пять минут состоялся финал трагифарса "Суд", с беднягой Мигелем в главной роли. Возможно, он и правда подвизался когда-то в жандармах. Возможно, но теперь раздетый до исподнего труп его валялся в придорожной канаве, и по-зимнему сухая земля Каталонии жадно впитывала кровь из порванного пулями тела.

Матвеева — под горячую руку и на волне революционного негодования — вытащили из-за руля, обыскали и, — несмотря на отчаянные протесты, сочетавшиеся с попытками предъявить документы, и ругательства на жуткой смеси испанского и английского, — приказали раздеваться.

"Ну, вот и всё… — как-то отстранённо мелькнула мысль. — И даже не прикопают, суки, так бросят… На радость бродячим собакам".

"Интересно, — подумал Матвеев секунду спустя, — я сейчас совсем умру или очнусь первого января в Амстердаме с больной головой? Жаль только…"

Мысли его, как и действо по исполнению высшей меры революционной справедливости, самым драматическим образом прервал гул автомобильных моторов. Звук, едва различимый из-за возбуждённых криков республиканских солдат, стремительно превратился в рёв. Степан обернулся и в подкатывающей автоколонне разглядел легковые "эмки", грузовики с солдатами, и несколько бронеавтомобилей: лёгких — пулемётных, и тяжёлых — пушечных.

"А, вот и кавалерия из-за холмов! Будем считать, что шансы на благополучный исход растут. Только бы они остановились… Только бы не проехали мимо!"

Повезло. Из притормозившей у обочины "эмки", придержав фуражку с чёрным околышем, сверкнув рубинами "шпал" и перекрещенными якорем с топором в петлицах, не дожидаясь полной остановки, выскочил молодой командир с напряжённым, злым, но отчего-то показавшимся прекрасным, лицом. "Русский, советский…" — Матвеев, внезапно накрытый откатом волны уходящего животного страха, обмяк в цепких руках анархистов, и позволил себе потерять сознание.