Театральные люди - [38]

Художник Алла Коженкова, которая свела Лёву с Виктюком и поддерживала его до последних дней, вспоминает, как однажды он пригласил ее в ночной клуб на мужской стриптиз: «У меня был тогда скверный период. Я расставалась с очередным мужем. А развод — это всегда больно. Лёва понимал мое состояние, но клуб, куда он меня позвал, был ужасный, и стриптиз этот был ужасный, и настроение отвратительное. И вдруг в середине шоу он неожиданно повернулся ко мне, обнял и поцеловал в губы настоящим, долгим поцелуем. Это было так странно и так прекрасно. В этот момент я особенно почувствовала всю тонкость его души. Как будто в этом объятии были заключены все не сказанные им слова поддержки, сочувствия, какой-то очень мужской заботы и защиты. Я тем более это оценила, что это был жест человека, глубоко равнодушного к женщинам, и к тому же к женщинам старше него».

Лёва влюблялся в тех, кого гримировал. Все они — от Натальи Сац до Сережи Виноградова — становились его Галатеями. Он не просто придумывал им грим, но — какую-то особую звездную судьбу, какой ни у кого из них не было и не могло быть. Только в его мечтах, только в спектаклях Романа Виктюка, только на фотографиях Валерия Плотникова и Владимира Фридкеса. Лёва никому никогда не подражал, не копировал, но во всем, что делал он, чувствовалась неопровержимость подлинника. При этом он сам не стеснялся быть заложником легенд прошлого. Например, когда на роль Мадам в «Служанках» вводился Сергей Виноградов, Лёва притащил в гримерку большой портрет Греты Гарбо, а потом несколькими уверенными взмахами карандаша, как по холсту, прямо на Сережиной физиономии наметил структуру лица божественной шведки.

Он терзался, искал, каждый день придумывал что-то новое, но все его шедевры были рассчитаны не больше чем на один вечер, на один выход, на одну фотосессию. А что дальше? «И душ смывает все следы…» В какой-то момент его стала тяготить эфемерность его художеств. После ухода Ирины Метлицкой — вначале от Виктюка, а потом и из жизни — оборвалась его связь с театром. Он продолжал что-то делать по старой дружбе, помогал своим давним привязанностям (например, придумал акварельные одухотворенные гримы для «Горя от ума» — режиссерского дебюта Олега Меньшикова), но все его интересы были обращены к другой сфере — это была чистая мода. Так в жизни Лёвы Новикова начался «период Чапурина».

«Ты должен с ним познакомиться. Вот увидишь, он обалденный парень», — кричал мне в трубку Лёва. Его не интересовало мое мнение о парне, но ему нужна была публикация о первой чапуринской коллекции. Я уже не помню, что это было: какие-то корсеты, фижмы, бюстье а la Gaultier… Помню, что потом было много соломы, торчавшей из-под подолов и рукавов платьев. Это было смело и по-своему красиво. Помню пухлощекого, застенчивого мальчика в круглых оксфордских очках, похожего на студента филфака, испуганно протянувшего мне руку: «Игорь». А рядом распевал соловьем Лёва в лучшем своем бархатном пиджаке. Он был тут и звездой, и хозяином, и промоутером, и продюсером, и, разумеется, автором всех гримов для отборных московских манекенщиц. Он сам обзванивал и приглашал знакомых звезд, общался с журналистами, придирчиво отбирал моделей для шоу и ткани для новых коллекций. Он был вездесущ, неутомим и, кажется, абсолютно счастлив. Впервые он почувствовал себя не исполнителем чей-то воли или заказа, а полновластным творцом, автором своего лучшего и главного мифа о первом дизайнере Новой России маэстро Игоре Чапурине.

Наверное, в смутных мечтах ему виделся российский вариант дуэта Ива Сен-Лорана и Пьера Берже или Валентино и Джорджо Джакометти. Один творит на подиуме, другой — за кулисами. Один весь в творчестве, другой — в цифрах, финансовых схемах, рекламных бюджетах и деловых переговорах. Но оба вместе идут по жизни, дружно взявшись за руки, преодолевая неизбежные препятствия и празднуя долгожданные триумфы. Не рассчитал Лёва одного: никакой он не финансист, не продюсер. Тут нужна другая хватка, другой опыт, другие локти. На самом деле он тоже был нежным артистом, ранимым художником. Все, что он мог, — это броситься в ноги какой-нибудь бывшей разбогатевшей клиентке и умолить ее дать денег под мифические прибыли. Собственно, так и произошло с Зоей Барбаруновой, ставшей первым директором Дома «Igor Chapurin». К тому же Лёва явно претендовал на художественное руководство и влияние. И если на первых порах Игорь готов был с этим смириться, дальше терпеть Лёвино присутствие становилось все труднее. Плюс общеизвестно чудовищный характер, совершенно не подходящий для выстраивания серьезного бизнеса, для сложных отношений с инвесторами, поставщиками, прессой. Плюс болезнь… То, что Лёва инфицирован, Игорь знал с самого начала. Но СПИД не был причиной их разрыва — скорее, тягостным фоном, на котором развивались их отношения, особенно омрачившиеся в последние годы.

Лёва чувствовал, что его стесняются, переводят на какие-то вторые-третьи роли, к которым он не готов. Он устраивал истерики, впадал в затяжные депрессии. Целыми днями сидел в своей квартире и ждал Игоря. Вся его жизнь в конце концов свелась к этому ожиданию и беспрерывным выяснениям, кто кому сколько должен. Он начал пить. Вокруг шла уже совсем другая жизнь. Открывались один за другим глянцевые журналы. Рекламные билборды и витрины модных бутиков совершенно преобразили облик столичных улиц. Народилась и рвалась в бой новая армия стилистов, визажистов и дизайнеров, многие из которых и не слышали имени Льва Новикова. Ему не было места среди них. Никому не было дела до его былых заслуг и обид. Он безнадежно проиграл этот раунд. Особенно остро Лёва это почувствовал, когда ушел Игорь.