Театральная история - [35]

Александр приехал домой, схватил дневник и стал лихорадочно описывать свои чувства. Паразит, заселенный в него Шекспиром, вступал в свои права.

На следующее утро, подавленный сомнениями насчет венчания и чувствами к Преображенскому, которым он боялся дать имя, он позвонил Сергею:

– Сережа, я ничего не понимаю: разве так работают над ролью?

Преображенский отметил, что коллега впервые назвал его Сережей, а не Сергеем.

– Это его способ работы над тобой, Саша, – отвечала трубка. – Ну и надо мной заодно. Помнишь, что он сделал с Ганелем? И как наш карлик играет в последние недели? Он играет превосходно.

– Но Ганель сам не свой.

– Так этого Сильвестр и добивался. Ганель, и все вы… все мы должны быть сами не свои. Он стремится, чтобы для тебя, для Ганеля, для всех нас, вообще не осталось территории, не оккупированной театром, – это выражение Сергей тоже услышал от бывшего директора.

– Получается, мы неслучайно пили за то, чтобы театр знал свое место?

– Я и не помню, что мы за это пили. Странный тост для тех, кто работает с Сильвестром. Саша, извини, мне надо хоть немного поиграть с дочерью – жена начинает волноваться… Скорее, даже злиться. Пока, Саша, пока, мы это еще сто раз обсудим.

Александр нажал на телефоне кнопку сброса звонка. Приглядевшись к кнопке, он увидел, что на ней написано мелкими буквами: stop talking. Это его почему-то развеселило: он тихо засмеялся. Но расстаться с трубкой не мог. Он вспомнил слова Сергея во время их застолья: «Когда я учу роль, у меня тело начинает волноваться». Он несколько раз повторил эту фразу про себя, и только после этого положил трубку.

Три ночных вопля

Зал был полон народа. Репортеры, актрисы, актеры – все это кричало, жужжало, приветственно целовалось, пожимало руки, похлопывало по плечам и крыльям. Сильвестр Андреев был одет во все красное, и казалось, в его глазах мерцает огонь. Он поднял ладонь вверх, и вмиг утихли крики, застыли поцелуи. Два артиста замерли в вечном рукопожатии. Над режиссером просвистела муха, и он убил ее взгля-дом – труп насекомого упал к ногам господина Ганеля.

– Думали ли вы об относительности времени, мои маленькие друзья? – начал режиссер, покручивая стрелки на часах. – Вот у нас в этом месяце двадцать две репетиции. Но это очень недушевно звучит. Предлагаю измерять время, оставшееся в нашем распоряжении до премьеры, бесконечно малой частицей, к счастью, тоже имеющейся в нашем распоряжении. То есть господином Ганелем. С этого дня одна репетиция равняется одному Ганелю.

Карлик смотрел на поверженную муху, видел, как беспомощно она двигает лапками. Умирающий мозг все еще посылал сигналы поверженному тельцу.

– Итак, если взять за единицу измерения всеми нами уважаемого господина Ганеля и приравнять его к одной репетиции, то мы получим пять ганелей в неделю. Такова интенсивность нашего творческого процесса, измеряемого в ганелях. Если я доволен репетицией, мы назовем ее мегаганель, то есть великан Ганель.

Режиссер не смотрел на маленького господина, и тот занимался делом, ставшим в последние недели для него привычным: пытался подавить остатки собственного достоинства.

– Но двадцать два ганеля в месяц – это адски мало. Гомерически мало. Нам нужно довести репетиционное время до тридцати ганелей в месяц, среди которых должно быть хотя бы шесть мегаганелей. Кто за?

Поднялись все руки, кроме одной, самой маленькой – руки того, кто стал единицей измерения творческого процесса. Господин Ганель, глядя на лес враждебных рук, кричал:

– Вы же голосуете за работу без выходных! Опомнитесь! Тридцать ганелей – это же тридцать репетиций в месяц!

Муха, лежавшая у ног господина Ганеля, разбухала, из нее начали вылупляться маленькие черные насекомые. Он завопил от ужаса.

Господин Ганель проснулся: эхо его вопля еще дребезжало в стеклах изящных старинных шкафов, стукалось о чашки и вазы, замирая в них. Такие сны преследовали господина Ганеля с первой же ночи после «изгнания». Чем тяжелее ему было, тем – браво, Сильвестр! – талантливее он играл брата Лоренцо. Из посредственного актера Детского театра вырастал настоящий артист театра драматического.

Вот он, фонтан, что стоит подле театра. Лето: юбки девушек коротки, они беспокоят мужское любопытство. Что уж говорить о легких кофточках и футболках, под которыми скрываются сводящие с ума формы и формочки? Саша оглядывался вокруг и благословлял жару, которая обнажила стольких красавиц. Вдруг он увидел около театра девушку и почувствовал, что ветер помогает ему – обнимает, приподнимает и переносит ближе к ней.

Наташа стояла к нему спиной, и ветер, играя ее юбкой, указывал Саше путь. Привычным жестом он приподнял юбку и несколько секунд любовался открывшимся видом. Пощечин не последовало. Наташа, улыбаясь, повернулась к нему и сказала:

– Не делай так больше, ладно?

– Почему?

– У меня тело начинает волноваться.

Александр почувствовал, что, хотя смотрит он на Наташу, видит ее холодно-зеленые глаза, в ней словно прячется кто-то другой. Тот, к кому его понес ветер.

Саша отступил на один шаг, потом на два. Наташа сделала шаг к нему, и он услышал, как громко шумит фонтан. Чем ближе Наташа к нему подходила, тем страшнее был грохот фонтана. Он прислушался – в этом шуме все явственнее проступали слова, повторяемые всеми голосами воды: Stop talking!.. Stop talking!.. Stop talking!.. Stop talking!..