Театральная история - [138]

– И куда же мы пойдем? – поинтересовалась Наташа.

– Мы не пойдем, мы поплывем.

– Поплывем?

– Открыта же навигация.

– Ты что! Весна еще не настолько весенняя. По Москве-реке ничего не плавает.

– Так значит, и мы тоже не поплывем?

Она засмеялась.

Их внутренний, только им слышный диалог, продолжался: «Саша, получается, отец Никодим был прав, когда говорил о зерне, которое умерло и дало плод? Если бы не Сергей, разве бы мы стояли сейчас здесь? Вместе? Значит, у того, что мы вместе, такая грустная, такая страшная причина? Это странно? Или не странно?» – «Наташа, давай запретим вопросительные знаки. Пусть у нас будет больше точек. Утверждений. Согласий. Это нам сейчас нужнее всего».

– Саш, у тебя на губе какая-то темная точка.

Он стал вытирать рот тыльной стороной ладони.

– Нет, не получилось, – и она указательным пальцем вытерла его губы.

– Спасибо.

– От тебя пахнет вишней, – сказала она. – Вареньем вишневым…

– От меня не может пахнуть вишней. Если так, навигация уже открыта, – улыбнулся он.

– Насчет навигации не знаю, но метро работает, – сказала она. – На нем-то мы точно сможем поехать.

На Ярославском вокзале отец Никодим купил билет в Кострому. Там жил его единственный друг, с которым они больше тридцати лет назад вместе поступали в семинарию. И вместе учились. Сейчас это был многодетный батюшка, очень остроумный и очень бедный. Он осуждал отца Никодима за то, что тот был неравнодушен к чинам и званиям, – «карьерный голод». Осуждал за пребывание подле Ипполита Карловича – «слабость к сильным мира сего». Но редкие, примерно раз в год встречи, которые случались у отца Никодима с его другом, свидетельствовали: осуждение не мешает любви.

Священник быстро шел к своему поезду. Ряса запачкалась весенней грязью. А на ботинки и вовсе было больно смотреть. Изгвазданы. Посрамлены. Люди смотрели на священника – кто с почтением и даже с чувством вины, кто с насмешкой и даже с презрением. Отца Никодима не смущала столь широкая палитра взглядов. Он к ней давно привык.

Мысли о дожде над океаном не оставляли его: «Сейчас мне кажется, что всю мою жизнь я тайно бунтовал. Против чего? Не мог смириться с тем, как многого Бог мне не дал почувствовать, не дал увидеть. Отсюда моя любовь, замешанная на зависти, к людям, которых Бог просто так, ни за что наградил талантом». Когда отец Никодим подумал о бунте, то вспомнил Иова. Иов вопрошал Бога о смысле страдания. И Бог явился ему, чтобы задать свои вопросы.

Отец Никодим, глядя, как мрачный грузчик толкает перед собой тележку, наполненную тюками и чемоданами, остановился. Он вспоминал, как ответил Бог Иову: «Где был ты, когда я землю утверждал? Дошел ли ты до родника пучин и ходил ли ты по дну морей? Скажи, есть ли у дождя отец и кто рождает капли росы?» Грузчик остановился, чтобы перевести дыхание. Посмотрел на священника. На секунду его взгляд загорелся мрачным, как он сам, любопытством. Но мгновенно погас, и руки с грязными ногтями снова надавили на тележку. Тягостно заскрипев, она двинулась вперед.

Отец Никодим прошептал: «Окликнешь ли тучу гласом твоим, чтобы обилие вод покрыло тебя? Прикажешь ли молниям, чтобы они пошли? Скажут ли они тебе – вот мы?»

Грузчик остановился и стал с таким же мрачным видом сбрасывать с тележки вещи, сопровождая каждый жест солидным и злобным сопением. Отец Никодим почувствовал, что смотрит на него с умилением, и поспешно отвел взгляд. Священник думал: «Но главными были не вопросы, которыми Бог давал понять, как немощен разум бунтующего против него Иова. Главное, что Бог явился ему».

– И что сказал Иов, когда увидел Бога? – вслух спросил он себя. – Он сказал: «Теперь мои глаза видят Тебя, и потому я отступаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле». Вижу тебя и отступаюсь! – повторил отец Никодим. – Вижу во всем.

К нему подошла женщина лет пятидесяти. Услышала, что священник довольно громко что-то шепчет. Увидела, что глаза его блестят. Помедлив мгновение, прошла мимо.

Отцу Никодиму страстно захотелось курить, но об этом не могло быть и речи. Тогда даже он, ко всему привыкший, не выдержит многообразия взглядов. «У агрессии и ненависти столько оттенков! – подумал отец Никодим, но прервал свою мысль. – Нет, не о том, не о том я должен думать, – и он продолжил самопроповедование. Оно приносило покой. И даже торжество. – Твое создание кажется нам избыточным, пугающе великим. Дождь над океаном… Из глубины небес вода льется в воду. Зачем? Нам никогда не понять ни причин, ни целей. Можно только почувствовать, что все подчинено тайному ритму бесконечного стихотворения, которое создает поэт неба и земли».

Отец Никодим подошел к седьмому вагону, на котором тускнела табличка «Москва – Кострома».

Когда Наташа и Александр вошли в метро, отец Никодим зашел в наполненный людьми плацкартный вагон.

Когда Александр обнял Наташу на эскалаторе, отец Никодим неуклюже забрался на верхнюю полку.

Александр спросил:

– Мы едем ко мне?

– Мы же договорились не задавать вопросов, – ответила она.

Когда Наташа поцеловала Александра под шум идущих в разные стороны поездов, отец Никодим с печалью посмотрел в окно.

Москва удалялась. Удалялась жизнь, удобная, комфортная, жизнь, которую он вел долгие годы и надеялся, что она будет продолжаться и продолжаться без изменений. Его мысли были исполнены решимости, но душа сомневалась. Какая жизнь откроется ему там, куда везет поезд? Он боялся будущего. Колеса стучали все чаще – Москва удалялась быстро…