Театральная история - [130]

Вдруг Александру стало почти смешно от своей нерешительности, он даже улыбнулся. «Что изменится, что я там увижу, что там такого будет, чего не было», – пробормотал он бессмысленные слова, которые почему-то его успокоили.

И он вошел в церковь. Кивнул господину Ганелю. На приветствие ему ответил и карлик, и стоящий рядом с ним Иосиф. Александр, не чувствуя ног, подошел к гробу. Ему даже показалось, что он не шел, а как будто кто-то поднес его к Преображенскому. Саша посмотрел. «Это же не он!» Да, вьющиеся волосы, благородный профиль, но, глядя на Сергея, Александр ничего не почувствовал. Он не смог найти сходства между тем, кого знал и любил, и тем, кто сейчас лежал перед ним. В голове пронеслось: «Смерти нет, это всем известно, повторять это стало пресно».

Он отошел на несколько шагов. Посчитал – их было пять. «А давай-ка еще на три», – подумал Саша и отступил еще на три шага. Серый платок. Голубые – сейчас голубые – глаза. Они рядом. Саша наклонил голову и, глядя в синеву, шепнул:

– Как же мы с ним попрощаемся, если это не он?

Наташа погладила его по руке.

Ипполит Карлович расположился со всеми удобствами. Включил трансляцию. Стал рыскать камерой по толпе. Увидел всех актеров. Увидел Сильвестра. Увеличил его лицо. Усы, как и прежде, были высокомерны и великолепны.

– Таракан. Таракан. Тараканище, – молвил он с ненавистью, сквозь которую пробивалась-таки непобедимая симпатия.

Увидел Наташу с Александром.

– Две Джульетты. И все у них. Прекрасно. А отец Никодим. Меня винил. За мою эстетику. Да я их еще крепче. Сцементировал. Невооруженным глазом видно. А уж вооруженным!

Камера скользила по лицам господина Ганеля, Иосифа, Елены Преображенской. Он увеличил ее лицо. Рука потянулась к бокалу с коньяком. Сигара была зажжена. Лимон так и остался неразрезанным.

И началось отпевание.

– Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.

Наташа взяла за руку Александра. Он не шевельнулся. Господин Ганель, который не любил церковных обрядов, иногда посматривал на Александра с Наташей. От взгляда на них он чувствовал бóльшую радость, чем от уверений хора, что предстоит «жизнь бесконечная». Ганеля раздражало, что служба идет на плохо понятном языке. «Хотя, – думал он, – может, в этом особая гармония: мертвого провожают на мертвом языке?»

– Како предахомся тлению? Како сопрягохомся смерти?

Ипполит Карлович потребил за это время рекордное для себя количество коньяка. От семисот граммов оставалось не больше ста. Он умилялся и пил, пил и умилялся. «Недоолигарха», как всегда, пронимало церковное пение. Уже наступил момент, когда он начал мечтать, что раздаст по рублю свое состояние. Как оглянется в последний раз на особняк свой, поклонится ему в благодарность за прожитые там годы и с легким сердцем пойдет навстречу солнцу. Навстречу смыслу. Но волнение не оставляло его. Он чувствовал, что это отпевание сулит ему мало хорошего. И пытаясь отвлечь себя от мирского, шептал: «Како предахомся тлению? Како сопрягохомся смерти?» Он поставил бутылку на стол и спросил ее (ибо пришло уже время для разговора с изделием стеклянным):

– Како? Вот како предахомся тлению? Како бы так сделать, чтобы никако?

И отрезал лимонную дольку. И отправил ее в широко распахнутый рот. И, щурясь от кислоты, шепнул: «Како, никако». И закрыл серые непроницаемые глаза.

По храму поползла оглушающая тишина. Никто даже не кашлянул. Отец Никодим тихо пропел:

– Приидите… – но осекся. Его голос оказался таким хриплым.

Священник прокашлялся и произнес:

– Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога…

И снова всех оглушила тишина. Никто не решался первым подойти для последнего прощания. Все ждали вдову, но она стояла, закрыв глаза. Тишина становилась почти неприличной.

– Братья и сестры! – совладал наконец с собой отец Никодим. – Я не могу сейчас говорить то, что обычно произношу на отпевании. Я хорошо знал усопшего. Но высказывать мои слишком личные чувства неуместно сейчас, когда рядом его жена, его близкие, его друзья. Какие перемены произвела во мне его смерть – останется моей тайной. Но отзовется на всей моей последующей жизни. Говорить об этом – не время и не место.

– Прав. Не время и не место, – проговорил Ипполит Карлович, глядя на огромный экран, выпивая неизменный коньяк и закусывая неизменным же лимоном. Ибо новая бутылка была уже открыта.

– Мы препровождаем в жизнь вечную человека, которого Господь наш щедро одарил, которого послал нам на радость. Этот человек – художник. Все мы знаем, как в символе веры назван Бог наш.

– Творец неба и земли! – воскликнул Иосиф.

– Да, – ответил отец Никодим, не посмотрев в сторону кричавшего. – Творец неба и земли. Но буквальный перевод этих слов – поэт неба и земли.

Когда отец Никодим произнес слово «поэт», вдохновение наконец-то начало овладевать им. Он обвел пламенеющим взглядом господина Ганеля, Наташу и Александра, Балабанова, плачущего крупными слезами, и Сильвестра, который молчал так глубоко, что, казалось, никогда больше не заговорит.

Вдова Преображенского смотрела на плохо загримированный шрам на виске Сергея и тихо причитала: «Столько денег взять, столько, и ничего, ничего не замазать… как же Сереже сейчас стыдно, он разве так выглядел когда-то, он всегда хорошо выглядел, за что же его так сейчас, все же смотрят… когда все смотрели раньше, он не мог так выглядеть, а сейчас воспользовались и опозорили, воспользовались и опозорили…»