Театр тьмы - [99]

»?

– Спасибо, Льюис. Ничего не нужно.

– Тогда я пойду. Удачи с интервью. – Молодой человек отсалютовал и закрыл дверь. Когда та захлопнулась, я встала с дивана и начала осматриваться в кабинете, атмосфера которого была слишком интимной.

«Это чувство испытывают двое по уши влюбленных друг в друга людей, когда остаются наедине в темной комнате, в которой единственная мебель – это кровать. Ощущение полета, радости, азарта», – прозвучал голос Тома в моей голове. Он произнес эту фразу на нашем телефонном интервью.

Поставив на диван сумочку, я достала из нее сухую салфетку и промокнула лоб. В помещении было слишком душно и темно. Когда я убрала использованную салфетку и достала ежедневник, чтобы освежить в памяти вопросы, которые скрупулезно продумывала и записывала несколько дней, поняла, что ни черта не вижу.

«Неужели нельзя включить свет? К чему эта викторианская бутафория? К чему это никому не нужное поклонение прошлому? Лучше бы ту большую люстру, которая никому не сдалась в холле, установили здесь», – негодовала я, листая страницы ежедневника. И пусть все вопросы я помнила наизусть – точнее, не могла их забыть, потому что они постоянно крутились в голове, – меня изнутри разрывал гнев. Я вытащила из сумочки телефон. Часы показывали без трех минут шесть. Джейн еще даже не подъезжала к театру.

«Ладно, это моя работа». – Я попыталась себя успокоить, хотя отсутствие связи в кабинете Реда отнюдь не способствовало моему нормальному дыханию. Я злилась. «Зачем обещать, если не можешь сдержать слово», – думала я. А потом снова злилась. На духоту, на этот канделябр со свечами, на неудобный диван, на… все.

«Когда я увидел его, первое, что почувствовал, – ярость. Мой отец тоже. Он никогда не злился из-за оплошностей в работе. Но утром 20 апреля 1964 года, в день, когда я уронил газеты, он разразился, как медведь, – прозвучали в моей голове слова Джона Райли. – Разве это не странно?»

– Странно, – прошептала я.

Но на внутреннюю рефлексию уже не было времени. Не было времени вспоминать, когда еще я злилась необоснованно; когда еще меня одолевала беспричинная ярость; когда еще мне хотелось рвать и метать.

Я включила диктофон, чтобы потом не тратить на это время, и глубоко вздохнула. Как же нервировал этот тусклый свет…

– Простите, сегодня в кабинете выбило лампочки. Но в театре премьера, сами понимаете, нет времени вызывать электриков, – сказал мужчина. Его голос. Приторно-сладкий, но с горчинкой. Голос человека, который знает, что он великий. Голос обольстителя. Голос, вводящий в транс. Голос подлеца, соблазнителя, нахала и себялюбца. Голос убийцы. Безнаказанного убийцы. Но… молодой голос. Не старческий. Молодой.

Я дернулась. Совсем чуть-чуть. Так, как человек, который вдруг понял все, что не доходило до него раньше. Не в силах поднять взгляд на вошедшего мужчину – хотя звука открывающейся двери не было, – я пялилась в ежедневник, а мои глаза все больше и больше застилало пеленой. Белой туманной дымкой.

– Сара, давайте знакомиться. – Голос стал приближаться, а через секунду я увидела лакированные ботинки в полуметре от себя – в ежедневник я уже не глядела. Сквозь туманную дымку наблюдала за ногами человека, который уже представлялся: – Редмонд. Директор, художественный руководитель и режиссер театра «GRIM». Но можно обращаться просто, без фамильярностей. Для своих я – Ред.

Оторвав взгляд от обуви, я начала медленно поднимать голову, чтобы взглянуть Реду в лицо. Подол черного пальто, в одной руке – черный цилиндр, другая была протянута для рукопожатия. Плащ расстегнут, из-под него виднелась черная рубашка. Шелковая. Потом шея… Меня затошнило. Татуировка на ней была свирепее, чем у остальных актеров театра. Могущественнее, сильнее, кровожаднее. Я рассматривала мужчину дальше – не стала останавливаться на метках. Посмотрела на его алые улыбающиеся губы, на нос, заглянула в глаза, которые напомнили бездну океана, когда я впервые увидела их на фото. Сейчас зрачки были неестественно желтые. Как у ворона.

– Сара, с вами все хорошо? – с издевкой спросил мужчина. – Вы выглядите испуганной.

Я зажмурилась. Так сильно, что заболели глаза. Казалось, вот-вот и я вдавлю их, они провалятся, и я почувствую их в глотке. Тело покрылось чудовищными мурашками. Они больше напоминали гнойные волдыри, чем обычное проявление шока. Дыхание сбилось. Мне вдруг показалось, что я умираю.

Но я не упала в обморок. Только подумала: «Почему на факультете журналистики нам все твердили, что мы должны работать, опираясь на логику и здравый смысл? Почему нас заставляли отключать чувства и замораживать сердце? Почему? Без них ведь никуда».

16

– Вы? – спросила я дрогнувшим голосом.

– Я, – подтвердил Чарльз Бейл, подошел к окну и, раздвинув немного занавески, отворил его. Я услышала хлопанье крыльев. – Редмонд – фамилия моей покойной матушки. Как ты хочешь ко мне обращаться? Чарльз или мистер Редмонд? Давай остановимся на Чарльзе. Ред – всего лишь моя маска перед идиотами, которые не замечают ничего, кроме собственных кошельков.

Передо мной в черном пальто стоял отец Кристофера Бейла. Человек, который умер полвека тому назад. Человек, напившийся в ночь ограбления поезда. Муж Кассандры и основатель театра, названного в честь погибшей от рака жены.