Театр Сулержицкого: Этика. Эстетика. Режиссура - [21]

«1 августа 1899. Канада.

Дорогой отец!

Прости, что я так долго не писал, но я так занят, что в Россию никому не пишу… Я не живу на одном месте дольше двух дней, а все время на лошадях в прерии. Тут такая дикая прерия, что можно умереть с голоду, если заблудишься. Один раз мы 28 часов ничего не ели: шли пешком по пояс в воде, а когда наконец добрались до городка, то не могли в него войти, так как река снесла все мосты, и я уже придумал сделать переправу на канатах. И с этого времени англичане и индейцы называют меня „heroico“.

Вскоре я, наверное, поеду в Южную Америку и оттуда в Лондон. Потом вернусь опять в Канаду, а потом уже, наверное, домой».

Восхищение «heroico» могло быть отнесено не только к Сулеру, но ко всем переселяющим. Англичанам, американцам, Мак-Криари, больше всего — к толстовцам. Пархоменко-Сац греет руки в московской муфточке, записывает: «Едим три раза в день пустой квас и хлеб без соли. Лошадей нет…» Работать приходится в сырости, а малярия еще не совсем оставила. Время от времени Сулер часто объезжает духоборческие селения, инструктируя переселенцев в их новых условиях жизни. Правительство очень недовольно, что земля закрепляется не индивидуально, а за коммуной, что браки не регистрируются. Уже тогда предвидятся осложнения и по вопросу о воинской повинности.

В одну из таких поездок Сулер застревает в трясине девственного леса. Он с трудом выбирается при помощи случайно проезжавшего индейца. Ему нездоровится, у него болит поясница, но он не обращает внимания, не советуется с врачами. Отсюда, по-видимому, начало нефрита, преждевременно сведшего его в могилу. Индеец вытащил белого из трясины, белый этот точно так же помогал индейцам, как своим духоборам. Узнал их в долгих поездках по бездорожью, когда едешь не в телеге, а в неких первобытных санях — волокушах, словно еще не изобретено колесо. Молчаливый индеец сосет трубку. Индеец такой, как на картинках к романам Густава Эмара и Майн Рида, читанных в переплетной мастерской. Куртка из оленьей кожи, расшитые бисером мокасины, черные косы вдоль лица. Такие же, как в романах Густава Эмара, и женщины: рано постаревшие добродушные матроны, девушки удивительной красоты. Записи гораздо ближе к Джеку Лондону, нежели к Эмару. Подробно записан рассказ-воспоминание торговца мехами и скотом о недавнем прошлом, о стычках индейцев с белыми и о резне племен между собой. Беседа идет в фактории, где процветает торговец. Индейские женщины носят на плечах лямки с прикрепленными досками. К доскам же ремнями привязаны дети. У входа в лавку индианки, в ряд доски с детьми.

Пока торговец подсчитывает на счетах, вернее, обсчитывает женщин, собака облизывает их выставленных младенцев. Тут же качается от старости и голода лошадь-одёр, хозяин ее, так же стар и голоден. Одёр, шатаясь, тащит сани с меховыми шкурами — старик надеется поменять их на озерах на сушеную рыбу. На голое тело надет обносок — европейский пиджак. Сюжет для Льва Николаевича, или у него взятый: помирающий хозяин, помирающий одёр, индеец, едва знающий несколько английских слов, хозяин лавки, отлично знающий местное индейское наречие, девочка-метиска, читающая латинскую Библию, пора пахоты, сева, сенокоса — совершенно как на бывшей своей земле, куда никогда не смогут вернуться духоборы: в России лежат сотни их паспортов со всеми печатями.

Начиная с 1960-х годов контакты советских журналистов с Канадой, в частности с духоборами-перселенцами времен Сулера, стали более свободными. Журналист-международник Леонид Плешаков записал рассказ старой духоборки:

«Сначала духоборы поселились в провинции Манитоба. Они корчевали лес, поднимали целинные земли, сеяли хлеб. Жили отдельно русскими деревнями. Со своим укладом, порядками, строго придерживаясь своих старых законов: не пить, не курить, не поднимать руку на врага своего. Но жизнь шла своим чередом и рушила рамки религиозной присяги. Канадское правительство потребовало, чтобы духоборы приняли гражданство и несли воинскую повинность.

— Но разве мы могли их слухать? — говорит Мария Ивановна. — Мы своему-то царю отказались присягать, а ихней королеве тем более. Посожгли свои избы и двинулись всем людом дальше на запад. Сначала осели в провинции Саскачеван. Там тоже корчевали лес, сеяли хлеб. Но нас и оттуда погнали дальше, пока мы не пришли в Британскую Колумбию. Дале — море, идти некуда»[1].

Дальше Мария Ивановна подробно рассказала, как переселенцы и здесь снова стали осваивать новые места. Им противодействовало и правительство, и соседи, которые не считали духоборов за людей.

Не индейцы, а белые убили Петра Васильевича Веригина бомбой, когда он ехал поездом в Оттаву. Сын его, также Петр, принял после отца руководство, духоборами, но вскоре умер. Были слухи, что у Петра Петровича был маленький сын, также Петруша, которого охраняли от покушений. Духоборы верили, что этот Петруша будет их вождем. После Второй мировой войны появился среди духоборов человек по фамилии Соколов, которого многие посчитали Петрушей Веригиным, скрывающим свое настоящее имя. Поэтому Соколов занял руководящее место среди духоборов. В тех же 60-х годах по Канаде путешествовал советский журналист Леон Баграмов. В городе Камсак (провинция Саскачеван) на памятнике местным жителям, погибшим на фронтах мировых войн, значатся и фамилии духоборов. Оказывается, в начале Второй мировой войны многие духоборы отказались идти в армию и были интернированы властями в специальные лагеря. А когда гитлеровцы напали на СССР в сознании духоборов произошел перелом. Молодые духоборы прямо из лагерей подали заявления и пошли добровольцами в армию, на фронт!