Театр начинается с выстрела - [68]

— Олежка! Вот эта девушка хочет с тобой поговорить, — поджав губы, объяснил Левин. — Ей это для чего-то надо.

— Так часы тут ни при чем? — удивился парень и, повернувшись ко мне, с угрозой спросил: — Ты чего тут над дядей Ромой мудруешь?

— Я не мудрую, Олег, — покачала я головой. — Все очень серьезно. Роман Давидович, где мы можем поговорить?

— Говорите где хотите, — отвернувшись, буркнул он.

— Пошли вон туда, — предложил Олег, в отличие от меня знавший эту квартиру.

Мы оказались, видимо, в гостиной, потому что там стояло пианино, старое, еще с подсвечниками, массивная мебель из натурального дерева — ровесница ему, а на стенах виднелись невыгоревшие пятна от некогда висевших там картин. Мы сели за круглый, покрытый пыльной скатертью стол напротив друг друга, и я начала:

— Меня зовут Женя, и я очень прошу тебя рассказать мне о Ките Вальдовской.

— Тетя Китя? — удивленно воскликнул Олег. — Лет-то сколько прошло! Ладно! Я думал, действительно что-то серьезное, — недоуменно пожал плечами он и стал рассказывать: — Тетя Китя — это женщина-праздник! Знаете, когда она к нам приезжала, цветы на подоконниках становились ярче и пахли сильнее, а чашки на столе пускались в пляс. Только бывала она у нас редко, потому что мама с папой в Подмосковье работали — у них там служебная квартира была. А я жил у бабушки с дедушкой, и они приезжали навестить нас в выходные. Суббота посвящалась друзьям (они ходили в гости, в театр), а воскресенье — мне (дневник, проверка тетрадей и все прочее). Меня, кстати, тоже водили в театр на детские спектакли, и я был страшно горд тем, что знаком с тетей Китей. А потом мама с папой сказали, что она сломала ногу, и я ее долго не видел. Я сейчас не скажу точно, но прошел, наверное, год. Да нет! Больше! В общем, когда она у нас появилась после такого долгого перерыва, я ее даже не сразу узнал — это был уже совершенно другой человек. И не потому, что она начала хромать. До этого она была вся такая… — Он задумался. — Словно у нее внутри лампочка горела. А тут она погасла. Мама с тетей Китей остались сидеть в кухне, а меня папа увел. Но я все равно слышал, как она плакала, и это стало для меня потрясением, потому что та, прежняя тетя Китя и слезы — это были несовместимые вещи. Она не просто плакала, она рыдала. Она потом каждые выходные к нам приезжала и, как я теперь понимаю, привозила с собой спиртное. Я помню, как мама уговаривала ее: «Китенька! Не надо! Это не поможет! Не пей!» — а та рыдала: «Господи! Еще хотя бы один только раз выйти на сцену! Только раз! И сыграть так, чтобы меня навсегда запомнили! А потом и умереть можно!»

— И она сыграла? — спросила я, хотя уже знала ответ.

— Наверное, да, — подумав, ответил Олег. — Я очень хорошо помню тот день, незадолго до Нового года, когда тетя Китя приехала к нам, и она была снова той прежней, веселой и радостной. Привезла подарки, шутила, смеялась, а когда пришел папа, она вдруг стала серьезная, поклонилась ему до земли и сказала: «Спасибо тебе, Митенька! Ты меня спас! Это было такое счастье!» А папа только отмахнулся и сказал: «Китенька! Я твой друг, как же я мог тебе не помочь? Авось там, — он показал пальцем вверх, — мне, многогрешному, это зачтется!» Мне было одиннадцать лет, и я мало что понял, а когда попросил маму объяснить, что все это значило, она велела мне забыть обо всем и никогда никому ничего не рассказывать, а то у папы будут большие неприятности.

— А ты какого рода рождения? — спросила я.

— 77-го, — машинально ответил он. — Я испугался и, конечно, молчал. И тетю Китю я с тех пор больше не видел. Я как-то спросил маму, где она, и та ответила, что уехала навсегда. Тут я вспомнил, как тетя Китя говорила, что вот если сыграет еще раз, то и умереть можно, и решил, что она умерла, а мне об этом не говорят, чтобы не расстраивать. Только неприятности все равно начались. Осенью следующего года мама с папой стали потихоньку перевозить к нам свои вещи из той, служебной квартиры, потому что их институт было решено закрыть. А к Новому году они совсем переехали и стали искать работу. Только тогда многие предприятия закрывались, и это было очень трудно. Я помню, как мама ругалась с папой, говорила, что какой-то Пивунов выжал его как лимон и выбросил. А папа объяснял, что тот хотел взять его с собой на новое место работы, но у него не получилось. Вообще-то я эту фамилию и раньше слышал, мама постоянно твердила, что папа, как раб на галерах, вкалывает, совершает открытия и изобретения, а ордена и госпремии за это получают Пивунов и его прихлебатели. Он им и кандидатские, и докторские диссертации пишет, а они ему крохи с барского стола бросают, как подачки. А папа ей на это только отвечал: «Леночка, но нам же хватает».

— К сожалению, это достаточно распространенная практика — и была, и осталась, — заметила я.

— Ладно, чего уж теперь об этом, — печально сказал Нестеров. — А Пивунов у нас появился где-то через год и сказал, что пробил папе для начала ставку лаборанта, а потом он что-нибудь придумает. А мама его к папе даже не подпустила, кричала, что они выбросили папу на помойку, а когда поняли, что без него у них ничего не получается, прибежали обратно звать и не постеснялись предложить место лаборанта. Пивунов пытался ей объяснить, что это не от него зависит, а она его и слушать не стала, только что по лестнице не спустила. Папа был ученый, он себя в ином качестве не представлял, а вынужден был работать дворником.