Сквозь листву березы ей виднелась хоть и близкая, да незнакомая Москва. Сорок сороков церквей жарко горели золотыми маковками в лучах утреннего солнца.
Здесь же, поблизости, все было ей знакомо и мило сердцу — и река Пресня, и ручей Студенец, и речка Бубна. Вся местность, изрезанная вдоль и поперек реками и речушками, весной и осенью была непролазна от топи и грязи. Но теперь, на исходе лета, глаз тешила свежая зелень деревьев, еле тронутая нежной желтизной.
Рядом с домом разлеглись огороды — тянулись гряды с огурцами, репой, брюквой; понизу, ближе к реке, уже закрутила лист капуста. А в саду вперемежку с яблонями и грушами отец посадил кусты крыжовника и смородины.
— Ну ладно, — прошептала Санька не то себе, не то кому-то неведомому, — родной не родной, а, кроме меня, кто ему пособит репу копать?
И стала она потихоньку с ветки на ветку, с ветки на ветку слезать с березы.
Глава вторая
О том, как Санька две затрещины снесла, а подзатыльника не стерпела
Только успела она ступить на землю, услыхала возле себя:
— Вот она, твоя чернявая…
Не дочь, а чернявая, подумала Санька. Стало быть, и эта знает, что она подкидыш.
Подскочив к Саньке, мачеха заорала:
— Ты где ж пропадала, окаянная твоя душа?
А Санька в ответ ни слова, будто онемела. Молчок, и всё тут!
— Не слыхала, что ли, как тебя кричали? — громче прежнего заорала Степанида. — Оглохла?
И на этот раз Санька промолчала. Стоит, словно каменная. И глаза в землю уперла.
Степанида даже позеленела от злости. Ишь ты, гордячка! II слова из нее не вытянешь.
— Ты что, надолго молчать взялась?
Тут Санька подняла на мачеху глаза. А в глазах — одна дерзость и непокорность.
У Степаниды руки зачесались: ох, и нахлещет же она сейчас девку! Однако такая ярая злоба была в Санькиных глазах, что руки-то у Степаниды хоть чесались, а подняться не поднялись.
— Иди репу копать. Дел невпроворот, а она баклуши бьет!
— Не пойду.
— Как это не пойдешь?
— Не пойду, и весь сказ…
— Да ты что?!
— А ничего. Посылай своих девок, на моем горбу наездились. Предовольно с меня… Хватит! Пусть твои спину гнут, а я посижу да погляжу.
Тут Степанида дала волю рукам. Ястребом кинулась на Саньку—шлеп ее по одной щеке! Шлеп ее по другой щеке!.. Вот уж истинно говорят — мать высоко руку поднимает, да не больно бьет, а уж как у мачехи рука опустится, так огнем щеки загорятся.
От Степанидиных затрещин щеки у Саньки и правда запылали алым пламенем.
Тут подошел Лука.
— Чего разорались? На весь околодок крик подняли.
— Ты глянь на свою злодейку… Ей — слово, она—десять! Ей говорю — иди репу копать, отец велел. Она — не пойду! Да что ж это такое? Осатанела девка!
А Санька стояла — не подступись. Губы прикусила, щеки разрумянились, глаза горят.
Ну и ну… Ведь правда осатанела!
Лука подошел к ней и тихо, но с угрозой приказал:
— Иди репу копать. Надобно на базар ехать.
А Санька ему свое, да громко, да на весь двор:
— Не пойду. Посылай Любку с Марфуткой.
— Люди добрые, что придумала! Моих лебедушек…
Может, Саньке в ту минуту и смешно не было, может, и вовсе смеяться не хотелось, однако подняла хохот на весь двор:
— Аи да лебедушки! Гусыни жирные, вот кто дочки твои разлюбезные… Еле ходят, вот до чего отъелись на батенькиных хлебах.
Из сеней на крыльцо выползли Любаша с Марфушей. От сонной одури глазами хлопают — что такое? Их-то зачем поминают? Экую рань крик подняли. Спать бы еще да спать, а разбудили…
А на Саньку такое нашло, что и рада бы себя остановить, да куда там — вскачь понеслась!
— Вот они, гусыни! Гляньте на них, на жирных. Да разве таких кто замуж возьмет? В перестарках сидят и будут сидеть…
Кое-кто из соседей стал выходить на крыльцо. Что это у Крюковых делается? Сроду такого не случалось. Крик. Ругань, Натюшки светы родимые, да что ж это?
Лука подошел к Саньке.
— Замолчи, дура! Не срами на старости лет, — и, не удержавшись, двинул ей здоровенный подзатыльник.
А Саньке того и надо было. Закричала громче прежнего:
— Видать, что ты мне не отец! Кабы отцом был, не поднялась бы рука… Заступником стал бы! Разве отец даст над родной дочерью измываться? Разве… — уткнув лицо в ладони, вдруг громко Заплакала и, рыдая, кинулась за дом.
Лука стоял, будто онемевший. Степанида и та замолчала. Однако ненадолго. Вспомнив, что Санька обозвала ее дочерей гусынями, вмиг обрела голос. Накинулась на Луку:
— Так тебе и надо, простофиле! «Лаской, лаской с ней надобно»!.. Вот тебе и лаской! Мало девку лупили, получай теперь…
Лука махнул на Степаниду рукой: молчи ты, не твоего ума дело! И, понурившись, виноватый пошел за Санькой.
Она уже не плакала. Стояла в саду под яблоней. Глаза были сухи, лицо бледно, только на щеках горели алые пятна — следы Степанидиных затрещин.
Лука подошел к ней.
— Санюшка, прости меня…
Санька не глянула на него, процедила:
— Бог простит.
И Лука понял: бог-то, может, и простит, а Санька не простила и никогда не простит. Подумал: видно, и та, что в омут кинулась, оставив под кустом младенца, великой гордыни была женщина.
А Санька, не повернув к нему головы, спросила:
— Сказывай, где репу копать? На ближних грядах или возле реки?
— Да ладно, не надо…
— Показывай, раз спрашиваю! — прикрикнула она на Луку. А часа через два, лишь только он уехал на базар, Санька, умывшись, приодевшись, надев на ноги праздничные сапожки, накинув на голову пунцовый полушалок, последний подарок матери, пошла к воротам.
