Театр Черепаховой Кошки - [39]

Улица была прямой: он видел свет в школьных окнах почти от дома и, кажется, мог различить темный силуэт ясеня на перекрестке. Возле него было спокойно и тихо: не стояла машина скорой, не бегали, суетясь, люди.

Он увидел отломленный сук, только когда подошел к магазину вплотную: его оттащили в сторону, к стене дома.

Виктор поразился, каким он оказался огромным. Сук изгибался, венчая каждый изгиб резким выступом — словно там, под корой, проступали позвонки. От него во все стороны торчали ветки потоньше, от них — еще, а потом шли самые тонкие, похожие на слипшиеся пряди волос, и на их концах жалобно трепыхались необлетевшие ясеневые сережки.

Острый скол ярко белел, отражая свет магазинной витрины и близкого фонаря. Он был ребристым, с грубыми волокнами, а по волокнам шли потеки крови.

Виктор растерянно оглянулся: в паре шагов от него на пожухлой осенней траве был островок смерзшегося снега. И он тоже был забрызган кровью.

— Жуткое дело, — сказал вдруг кто-то. — Я сама-то не видела, я на крики прибежала.

Виктор поднял глаза: на ступеньках магазина стояла продавщица. Он определил это по синему синтетическому фартуку с оборкой и белой дурацкой пилотке. Зимняя куртка была накинута ей на плечи, руки продавщица держала в карманах, но голову не втягивала и не поднимала воротник. Виктор сначала удивился, а потом заметил, что ветер совершенно стих, и с неба начинает лететь мягкий и легкий снег.

— Ну уж спасать было нечего, — продавщица развела руками, не вынимая их из карманов, и куртка приподнялась, будто темный ангел начал расправлять крылья. — Ох, как он страшно вошел — сук, я имею в виду. В самую шею, да под пальто — как на булавку накололи человека. И кожа содрана, и кровь, и голова вот так вот набок — брр…

Продавщица показала, как вывернулась голова, а потом зябко передернула плечами.

— На себе не показывают — тьфу-тьфу, — вдруг вспомнила она, а потом засуетилась и прибавила: — Снег летит. Красиво как. Только холодно. Пойду я?

— Идите, — сказал Виктор, и ощущение у него было такое, словно продавщица осталась бы, если бы он не разрешил идти.

Она скрылась в магазине, и скоро ее голова появилась в витрине, за пачками чая и банками кофе.

Виктор стоял и смотрел. И скоро у него возникло ощущение, что кто-то стоит у него за плечом и тоже молчит и смотрит.

Виктор медленно обернулся.

— Пришли полюбопытствовать? — спросил толстяк. — Что ж, вполне ожидаемо. Я вот тоже — не утерпел.

Глава девятая ТОЛСТЯК

1

Саша была уверена, что Полина никому не станет жаловаться. Она оставалась несчастной и беззащитной, а Саша хотела помочь, как бы Полина к этому ни отнеслась.

Она вытянула полотно, натянула его на раму. Чуть тронула рукой — шелк был влажным, но не мокрым. Украдкой обернулась на Черепаховую Кошку. Та лежала, свернувшись в клубок, и передняя лапа, чуть выставленная вперед, слегка подергивалась, как бывает у кошек, когда они крепко засыпают. Делает вид, — решила Саша и, прикрывая спиной натянутый на раму шелк, взялась за работу.

Она немного спешила, не зная, вписывается ли ее рисунок в картину Кошкиного мира. Если нет, Черепаховая Кошка могла приказать бледным рукам невидимого художника переписать все заново.

В нос сразу ударило густой, тошнотворной вонью резинового клея. Саша едва не закашлялась, но сдержалась. Она повела резервную линию, и рука, сжимающая тюбик, стала влажной от страха и напряжения. Тюбик норовил выскользнуть, линия дрожала, и Саша с ужасом поняла, что не успела придумать рисунок. Все ее мысли были о том, как бы не вырвало от тяжелого запаха. И еще, чтобы линия была непрерывной.

В окно ударила ветка. Саша вздрогнула и обернулась: ей показалось, что Черепаховая Кошка в ярости забила хвостом.

Кошка спала, но уже совсем в другой позе. Саше почудилось в этом иезуитское притворство.

Скоро контур был готов: блекло-серый на белом шелке, он был почти неразличим, и Саше пришлось прищуриться, чтобы разглядеть его. Она взглянула и сама поразилась тому, как точно изобразила силуэт историка: худая фигура, тощие ноги и характерная поза: одна рука в бок, другая опирается о парту, для чего ему приходится немного наклониться в сторону…

Саша взяла краски.

Она постояла над полотном и плеснула на историка ярко-красной похоти. Затем — ядовито-зеленой тошноты, которую он вызывал у нее. Тронула его коричневым как предвестником скорой и неминуемой старости.

Не найдя больше красок, которыми могла бы его описать, начала втыкать в фигуру тонкие штрихи черного — как ведьма втыкает булавки в восковую куклу.

Потом Саша остановилась, поняв, что не знает, чего хочет для историка. Черные мазки впивались в красное и зеленое тонкими длинными иглами, пускали там корни. Саша поняла, что убивает его. Ей стало страшно. Захотелось все исправить, но она не знала как.

Саша обернулась на Кошку: та снова поменяла позу и спала, повернувшись спиной. Не было видно ни морды, ни лап, ни даже ушей.

— Эй! — крикнула Саша, но Кошка не услышала. — Помоги! — повторила она. — Ну пожалуйста! Я не хочу его убивать. Пусть он просто отстанет. Просто отстанет! Слышишь?!

Черепаховая Кошка не слышала, и Саша схватила спасительную синюю краску, самую любимую — индиго. Руки тряслись так, что пигмент сыпался мимо чашки с водой.