Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент - [14]
Другой солдат, молодой, смышленый, но болтун, каких свет не видывал, пьяница и курильщик марихуаны>{12}, отозвал однажды Луиса в сторону и, уставившись на него осовелыми, словно остекленевшими глазами, прошептал: «Знаешь, кум, те, что по ту сторону… Понятно? Они-то гарцуют на отличных конях из самых лучших конюшен Севера и Центра, сбруя у них из чистого серебра. А мы трясемся на старых клячах, которым только колесо у нории>{13} вертеть. Кумекаешь, друг? Им платят блестящими тяжеленькими песо, а для нас убийца>{14} штампует бумажки. Вот оно как…»
И так — все. Даже старший сержант по наивности признавался: «Я — доброволец, а это и вовсе глупость. Конечно, сейчас, шастая по горам с винтовкой, можно за несколько месяцев получить столько, сколько в мирное время не скопишь за всю жизнь, даже если работать как мул. Но только не с этой братией, друг, только не с ней».
И Луис Сервантес, который уже разделял скрытую, но непримиримую и смертельную ненависть солдат к сержантам, офицерам и прочему начальству, почувствовал, как с глаз у него спала пелена, и он ясно увидел конечную цель борьбы.
И вот сегодня, когда он с таким трудом добрался до единомышленников, они не только не приняли его с распростертыми объятиями, но бросили в этот свинарник!
Наступал день: под навесами пропели петухи; куры, дремавшие на ветвях уисаче, зашевелились, расправили крылья, распушили перья и слетели на землю.
Луис посмотрел на своих стражей: они лежали на навозе и храпели. В памяти его возникли лица этих двух мужчин, увиденных им накануне. У одного из них, блондина Панкрасио, оно было веснушчатое, безбородое, лоб низкий и выпуклый, челюсти выдались вперед, уши прижаты к черепу, во всем облике что-то звериное. Другой, Сало, казался не человеком, а форменным выродком: запавшие глаза, злобный взгляд; прямые, совсем гладкие волосы, спадающие на затылок, лоб и уши; вечно разинутый золотушный рот.
И, съежившись, Луис снова почувствовал, как невыносимо поет все тело.
VII
Еще в полусне Деметрио провел рукою по вьющимся волосам, отбросил прядь, спадавшую на влажный лоб, и открыл глаза. Потом явственно услышал мелодичный женский голос, который уже различал сквозь сон, и повернулся к двери.
Наступил день, и через соломенные стены хижины пробивались солнечные лучи. Та самая девушка, что накануне предложила ему кувшин с восхитительно холодной водой (он всю ночь мечтал об этой воде), стояла теперь в дверях с горшком пенящегося молока, все такая же милая и приветливая.
— Козье, но больно хорошее. Вы только попробуйте.
Деметрио благодарно улыбнулся, привстал, взял глиняный горшок в руки и начал пить маленькими глотками, не сводя с девушки глаз.
Она смутилась и потупилась.
— Как тебя зовут?
— Камила.
— Мне нравится твое имя, а еще больше голосок.
Камила залилась краской, а когда он попытался взять ее за руку, она испуганно схватила пустой сосуд и поспешно выскользнула из хижины.
— Не так, кум Деметрио, — серьезно заметил Анастасио Монтаньес. — Первым делом их приручить надобно… Ох и покалечили мне жизнь эти бабенки! Я, брат, в таких делах поднаторел основательно.
— Мне полегчало, кум, — отозвался Деметрио, пропустив мимо ушей слова Анастасио. — Похоже, лихорадка прихватила; к счастью, ночью я сильно вспотел, а утром проснулся — как рукой сняло. Только вот чертова рана покоя не дает. Позовите-ка Венансио — пусть полечит.
— А что будем делать с тем барчуком, которого я подшиб вчера вечером? — осведомился Панкрасио.
— Хорошо, что напомнил, — я совсем о нем забыл.
Деметрио задумался и, как всегда, долго размышлял, прежде чем принять решение.
— Вот что, Перепел, подойди поближе. Разузнай, где тут часовня. Она, кажется, милях в трех отсюда. Отправляйся туда и стащи у священника сутану.
— На кой она вам ляд, кум? — изумился Анастасио.
— Коли этот барчук подослан убить меня, мы без труда выудим у него правду. Я объявлю, что его расстреляют. Перепел переодевается священником и исповедует его. Если он грешен, пристрелю, если нет — он свободен.
— К чему столько канители? Прикончить его, и все тут, — презрительно бросил Панкрасио.
Когда Перепел вернулся с сутаной, уже вечерело. Деметрио приказал привести пленного.
Луис Сервантес не спал и не ел двое суток. Лицо у него осунулось, глаза запали, бескровные губы пересохли.
— Делайте со мной, что хотите, — медленно и неуверенно промолвил он. — Вижу, что ошибся в вас.
Воцарилось долгое молчание. Потом он заговорил снова:
— Я думал, вы с радостью примете того, кто пришел предложить вам помощь. Пусть она невелика, но польза-то от нее только вам. Что лично я выиграю от победы или поражения революции?
Постепенно Сервантес воодушевился, глаза его, в которых застыло безразличие, снова засверкали.
— Революция нужна безграмотным беднякам, тем, кто целую жизнь был рабом, всем несчастным, которые даже не знают, что несчастны оттого, что богачи превращают в золото их слезы, пот и кровь…
— Ха! К чему это? Меня давно от проповедей воротит, — прервал его Панкрасио.
— Я хотел сражаться за святое дело обездоленных, а вы отвергаете меня. Ну что ж, делайте со мною, что вам вздумается.
