Те, что от дьявола - [62]

— Боже мой! Что так сверкнуло? — воскликнул шевалье де Тарси голоском, который у него был таким же тонким, как ноги.

— Боже мой! Кто так кашляет? — спросил одновременно маркиз де Сен-Альбан, отвлеченный от игры приступом приглушаемого изо всех сил кашля, и повернулся к Эрминии, которая вышивала воротничок для своей матери.

— Сверкнул мой бриллиант, кашляет моя дочь, — ответила сразу обоим графиня с улыбкой на тонких губах.

— Какой великолепный бриллиант, сударыня! — сказал шевалье. — Я никогда еще не видел, чтобы он сверкал так, как сегодня. Его и слепой заметит!

Партия между тем подошла к концу, и шевалье де Тарси протянул руку.

— Вы позволите? — спросил он, обращаясь к графине.

Графиня медленно стянула с пальца кольцо и пустила его по сукну стола в сторону своего партнера.

Старый эмигрант принялся рассматривать бриллиант, вертя его перед глазами, словно калейдоскоп. Но у света свои сюрпризы и капризы — скользя по граням бриллианта, он ни разу не брызнул тем ослепительным снопом, которым вспыхнул несколько минут назад.

Эрминия встала со своего места и приоткрыла ставню, заботясь, чтобы света стало больше и красота кольца ее матери сделалась виднее.

Потом снова села и, положив локти на стол, вместе со всеми принялась любоваться играющим разноцветными огнями камнем, но снова закашлялась хриплым свистящим кашлем, отчего чистейший и нежнейший голубой перламутр ее глаз покраснел.

— Где вы подхватили этот ужасный кашель, милое мое дитя? — озабоченно спросил маркиз де Сен-Альбан, обеспокоенный куда больше бриллиантом из плоти и крови, чем минеральным.

— Сама не знаю, господин маркиз, — отозвалась девушка с легкомыслием юности, не сомневающейся, что люди живут вечно, — может быть, когда гуляла по берегу пруда в Стассвиле.

Меня тогда поразило, как выглядит группа этих собравшихся вместе четырех человек.

В открытое окно проникал красный свет закатного солнца. Шевалье де Тарси смотрел на бриллиант, господин де Сен-Альбан смотрел на Эрминию, госпожа дю Трамбле — на де Каркоэла, а тот — очень рассеянно на даму бубен. Больше всех меня поразила Эрминия. Роза Стассвиля была болезненно бледна, она выглядела бледнее своей матери. Пурпур умирающего дня, подкрасив бледные щеки, придал девушке какой-то жертвенный вид — казалось, я смотрю на ее отражение в зеркале, в амальгаму которого примешали кровь.

Вдруг нервный холодок пробежал у меня по спине, и, уж не знаю, каким образом, внезапной ослепительной вспышкой во мне блеснуло воспоминание; оно завладело мной с той непреодолимой бесцеремонностью, с какой иной раз насильно завладевают нами мысли, оплодотворяя нас вопреки нашей воле.

Примерно две недели назад я как-то утром отправился к Мармору де Каркоэлу. Застал я его одного. Час был еще довольно ранний. Ни один из игроков, которые обычно играли у него по утрам, еще не пришел. Я заглянул к нему: Мармор стоял возле секретера и, похоже, занимался каким-то очень деликатным делом, требовавшим пристального внимания и твердой руки. Лица его я не видел, он стоял наклонившись, сжимая в пальцах правой руки маленький черный блестящий флакон, похожий на обломок кинжала, и из этого микроскопического сосуда капал уж не знаю какую жидкость в открытое кольцо.

— Чем вы, черт подери, занимаетесь? — осведомился я, подходя к нему.

Он властно остановил меня:

— Не приближайтесь! Стойте там, где стоите! Из-за вас у меня может дрогнуть рука! Мое занятие труднее и опаснее, чем стрельба с сорока шагов в штопор из пистолета, который может разорваться.

Мармор намекал на событие, которое произошло совсем недавно. Мы с братьями развлекались тем, что стреляли из самых скверных пистолетов, какие только могли найти, — ведь чем хуже орудие, тем очевиднее искусство владеющего им мастера, — и разорвавшийся пистолет чуть было не раскроил нам головы.

Де Каркоэл опасался, как бы не пролить хоть каплю неведомой жидкости, которая капала из носика крошечного флакона. Наконец он благополучно завершил свое дело, закрыл кольцо и запер его в один из ящиков секретера.

Я заметил у него на лице стеклянную маску.

— С каких пор, — начал я шутливо, — вы увлеклись химией? Полагаю, вы создали средство против проигрыша в вист?

— Я ничего не создавал, но то, что находится там, — он показал на черный флакон, — годится как средство против всего. Это, — прибавил он с сумрачной веселостью страны самоубийц, откуда был родом, — крапленая карта, с которой можно быть уверенным, что выиграешь последний роббер с Судьбой.

— Яд? Какой же? — спросил я у него, беря флакон, который мне очень понравился своей необычной формой.

— Самый замечательный из индийских ядов, — ответил де Каркоэл, снимая маску. — Дышать им смертельно опасно. Он убивает не сразу, но вы можете ждать спокойно: через некоторое время смерть непременно наступит. Яд действует неотвратимо и тайно. Медленно, можно даже сказать лениво, он уничтожает жизнь в каждом из ее источников, проникая в клетки и вызывая симптомы известных болезней, так что никаких подозрений в отравлении, если есть вдруг такая опасность, не возникает. В Индии говорят, что изготовляют его только странствующие факиры, они одни знают состав, в который входят соки редчайших растений, растущих в высоких горах Тибета. Этот яд не рвет путы жизни, а нежно высвобождает из них. Индийцы ценят его на вес золота, он подходит их вялым, бездейственным натурам, смерть видится им как погружение в сон, и они умирают, будто засыпают на ложе из лотоса. Купить этот яд очень трудно, почти невозможно. Если бы вы знали, скольким я рисковал, стараясь найти его, и наконец достал благодаря женщине, которая говорила, что любит меня!.. У меня есть друг, тоже офицер английской армии, тоже вернувшийся из Индии, где он провел семь лет. Он искал этот яд с маниакальным упорством одержимого прихотью англичанина, — вот вы поживете на свете подольше и узнаете, что это такое, — но так и не нашел. За бешеные деньги накупил жалких подделок. В отчаянии он написал мне из Англии и прислал свой перстень, умоляя влить в него несколько капель эликсира смерти. Когда вы вошли, я исполнял его просьбу.