Те, что от дьявола - [31]

Какое счастье, что вас тогда рядом не было, и мне доложили, что пришел… Угадайте кто? Ни за что не догадаетесь! Господин кюре из церкви Сен-Жермен-де-Пре! Вы знали его? Конечно, нет! Потому что никогда не ходили к мессе, а это очень дурно! Потому вы и не знали нашего старенького доброго кюре, он у нас был святым и никогда не переступал порога дома ни одной из своих прихожанок, если только речь не шла о помощи его беднякам или ремонте церкви. Я и тогда подумала, что он пришел за помощью.

Моя дочь приняла из его рук первое причастие, он оставался ее духовником, и она ходила к нему очень часто. Я хотела поддержать с ним знакомство, приглашала к нам на обед, но он не пришел ни разу. Старичок вошел, и я сразу увидела, как он взволнован. Кроткое лицо его выражало страшное замешательство, которое я никак не могла отнести на счет застенчивости. Я не удержалась и сразу сказала:

— Боже мой! На вас лица нет! Что случилось, господин кюре?

— Вам случилось увидеть меня, сударыня, в необыкновенно затруднительном положении. Вот уже более полувека я служу Господу, и ни разу у меня не было столь деликатного и трудноисполнимого поручения, ибо я и сам не понимаю того, что должен сообщить вам…

Старенький кюре сел и попросил, чтобы я заперла дверь на то время, пока мы будем беседовать. Вы, полагаю, догадались, что все эти церемонии меня несколько напугали. Священник, заметив мое состояние, сказал:

— Постарайтесь успокоиться, сударыня. Соберите все ваше мужество и хладнокровие, они вам понадобятся, чтобы выслушать меня и помочь мне (да, именно мне!) понять то немыслимое, о чем пойдет речь и во что поверить я никак не могу… Мадемуазель, ваша дочь, от имени которой я пришел к вам, ангел чистоты и набожности, и вы тоже это знаете… Душа ее открыта предо мной. С семи лет она мне исповедуется, и я убежден, что она ошибается… очевидно, из-за своей невинности… Однако сегодня утром на исповеди ваша дочь сказала мне, что она — вы не поверите, сударыня, не верю и я, но слово должно быть произнесено, — беременна!

Я вскрикнула.

— Сегодня утром в исповедальне, услышав ее признание, я вскрикнул, как вы, сударыня, — продолжал кюре, — но она говорила искренне, с безысходной мукой отчаяния. Я знаю все душевные глубины этого ребенка. Она ничего не ведает ни о жизни, ни о грехе… Из всех юных девушек, которых я исповедую, за нее я отвечаю перед Господом в первую очередь. Вот все, что я могу вам сказать. Священники — фельдшеры человеческих душ, мы помогаем душе исторгнуть из себя то постыдное, что таится в ней, но помогающие руки не вправе ранить душу и пятнать ее. Со всеми возможными предосторожностями я спрашивал, я задавал вопросы, старался навести на ответ, но отчаявшееся дитя, признавшись в совершенном грехе, произнеся роковые слова, веря, что навсегда лишилась райского блаженства, бедняжка! — больше мне не отвечала, она замкнулась в упорном молчании и нарушила его только для того, чтобы попросить меня прийти к вам, сударыня, и открыть вам ее падение. «Нужно, чтобы мама все знала, — сказала она, — у меня недостанет сил ей признаться».

Я слушала нашего священника. Мое смятение и горе вы можете себе представить. Точно так же, как священник, и даже больше его, я была уверена в чистоте моей дочери, но невинные и чистые часто падают именно потому, что невинны… И то, в чем она призналась своему духовнику, не было невозможным… Но я не верила. Не хотела верить… И все же!.. Меня пугало раннее созревание, ей только тринадцать, и она уже женщина… Горячечная жажда знать всю правду охватила меня…

— Я хочу знать и узнаю все! — пообещала я нашему доброму священнику.

Он стоял передо мной в замешательстве и мял в руках свою шляпу, желая что-то мне посоветовать, но не знал, что же именно.

— Оставьте нас, господин кюре, в вашем присутствии она ничего не скажет. Но я уверена, что матери она скажет все! Я вырву у нее тайну, и тогда мы поймем все, что кажется нам сейчас немыслимым и непонятным!

Выслушав мою просьбу, священник простился и ушел, а я тут же бросилась в комнату дочери, не в силах посылать за ней и дожидаться, когда она спустится.

Я нашла ее у распятия, висевшего в изголовье постели, но не на коленях, а распростертой на полу, она была бледна как смерть, а покрасневшие глаза говорили, как много она плакала. Я подняла, обняла ее, посадила возле себя, а потом взяла на колени, твердя, что не могу поверить в то, о чем мне сказал наш добрый кюре.

Но она прервала меня и дрожащими губами подтвердила, что все сказанное им — правда. И тогда я, взволнованная, испуганная, стала просить сказать мне, кем был тот, кто…

Я не договорила. Какой это был ужас! Девочка спрятала голову у меня на плече, я не могла видеть ее лица, видела только ставшую багровой шею и чувствовала, как она вся Дрожит. Она не открыла своей тайны священнику, точно так же, как не открылась и мне. Молчала, как каменная.

— Наверное, этот человек гораздо ниже тебя, раз ты так стыдишься его назвать, — сказала я, надеясь, что ее заставит заговорить гордость, ведь она очень, очень горда.

Но она молчала по-прежнему и по-прежнему прятала голову у меня на плече. Длилось это, как мне показалось, вечность, и вдруг, все так же не показывая мне своего лица, она проговорила: