Те, что от дьявола - [20]

— Значит, не подвела дверь вашу Альберту, — насмешливо осведомился я.

— Вы, возможно, думаете, — продолжал капитан, словно бы и не услышав меня, — что в моих объятиях укрылась испуганная, трепещущая от страсти, потерявшая голову девушка, похожая на преследуемую жертву, — не ведая, что творит, она преступает последнюю роковую черту и отдается во власть демону, который, как говорят, гнездится в каждой женщине и который всегда выходил бы победителем, если бы ему не противостояли два других — Страх и Стыд. Нет, ничего подобного. Если вы так подумали, то ошиблись. Она не ведала о страхах и опасениях, угнетающих посредственность. На деле скорее она приняла меня в свои объятия, чем я ее… Только на краткий миг спрятала она лицо у меня на груди, но тут же подняла голову и вперила в меня взгляд своих черных бездонных глаз, словно бы проверяя, меня ли она обнимает. Страшно бледная — до этого я не видел, чтобы она бледнела, — она смотрела той же инфантой, сохраняя недвижность черт, свойственную медалям. И только уголки ее рта, ее слегка припухшие губы изогнулись в подобии сладострастной улыбки, но совсем не такой, какой улыбается счастливая страсть или страсть, готовящаяся обрести счастье. Не желая видеть темной сумрачной судороги на алых свежих губах, я приник к ним долгим пламенным поцелуем восторженного и восторжествовавшего желания. Рот приоткрылся, но не закрылись черные глаза немыслимой глубины, почти касавшиеся своими ресницами моих, не мигая, они продолжали смотреть, и в их глубине, так же как в судорожном изгибе рта, таилось безумие! Не размыкая объятий, огненным поцелуем вбирая ее губы, ее дыхание, я перенес Альберту на диван синего сафьяна — вот уже месяц думая о ней, я катался по нему, как святой Лаврентий по раскаленной решетке, — и сафьян сладострастно заскрипел, прогнувшись под ее обнаженной спиной — Альберта прибежала ко мне в легкой ночной рубашке. Поднялась с кровати и — поверите ли? — прошла через спальню, где спали ее отец и мать! Прошла на ощупь, вытянув вперед руки, стараясь ничего не уронить и не разбудить родителей.

— С такой-то смелостью хоть в рукопашную! — заметил я. — Воистину она была достойна стать любовницей солдата!

— И стала ею в ту же ночь, — подхватил виконт. — И с какой необузданностью! Под стать моей, а за свою я могу поручиться. Мы были с ней на равных… Но не остались безнаказанными. Ни на минуту, даже в миг восторженного исступления, ни она, ни я не забывали об опасности, которая нам ежеминутно грозила. Альберта жаждала наслаждения, она дарила его, но наслаждение, которого она добивалась с таким упорством, решимостью и непреклонной волей, не делало ее счастливой. Я не удивлялся. Я и сам не ощущал счастья — только тревогу, гложущую сердце даже тогда, когда гостья прижимала меня к своему, да так, что я едва не задыхался. Вздох ли, поцелуй ли, я настороженно вслушивался в хрупкую тишину, объявшую доверчиво спящий дом, боясь услышать ужасное: проснулась мать, поднялся с постели отец! Из-за плеча Альберты я смотрел на дверь. Ключ остался в скважине из-за опасений предательского скрежета, и я ждал, что дверь вновь откроется, и моему взору представятся бледные, оскорбленные, страдающие лица двух стариков, которых мы обманывали с такой дерзновенной трусостью. В темноте дверного проема мне мнились две головы Медузы, укоряющие за попранное гостеприимство и олицетворяющие Правосудие. Даже при сладострастных поскрипываниях сафьяна, игравшего зорю любви, я вздрагивал от ужаса… Сердце мое билось рядом с ее сердцем и, похоже, повторяло, как эхо, его биения… Страсть пьянила, страх отрезвлял, и все вместе было ужасно. Позже я свыкся с этим ужасом. Вновь и вновь совершая неслыханную неосторожность, я научился неосторожничать спокойно. Живя в постоянном напряжении, ожидая, что тайну нашу вот-вот раскроют, я пресытился чувством опасности и перестал о ней думать. Я хотел одного: быть счастливым. После первой великолепной ночи, которая других любовников могла бы и отпугнуть, Альберта решила, что будет приходить ко мне через две ночи на третью. Я приходить к ней не мог, путь в ее девичью спальню лежал через спальню родителей, и другого не было.

Альберта приходила ко мне, как обещала, через каждые две ночи, но всегда была напряжена и словно бы подавлена. Время не стало ей помощником, каким стало мне. Опасность, угрожая из ночи в ночь, не закалила ее. Даже припав к моей груди, она оставалась молчаливой и редко когда говорила со мной, хотя на языке страсти стала даже красноречивее. Я, со временем успокоившись, привыкнув к опасности и радуясь удаче, заговорил с ней, как говорят с любовницей, мне хотелось узнать, почему она так долго меня мучила, почему стала вдруг холодна, столь много пообещав вначале, и что ее вновь подтолкнуло ко мне и привело в мои объятия. Я обращал к ней бесчисленные «почему», свойственные любви, а может быть — увы! — всего лишь любопытству, но Альберта только крепче прижималась ко мне, ничего не отвечая. Ее скорбные губы были скупы на слова и щедры на поцелуи. «Я гублю себя ради вас», — говорят одни женщины, «Ты будешь меня презирать», — говорят другие, так или иначе пытаясь выразить роковую силу любви. Альберта не пыталась. Она предпочитала молчать. Удивительное молчание! Но еще удивительней была она сама. Альберта казалась мне сделанной из мрамора, внутри которого полыхал огонь. Я ждал мига, когда мрамор наконец треснет и расколется от испепеляющего жара, сжигающего его изнутри, но мрамор оставался мрамором, не теряя твердости. Ночами Альберта не становилась ни теплее, ни говорливее и, если мне будет позволено выразиться по-церковному, столь же неохотно «исповедовалась», как в первую нашу ночь. Она так ничего мне и не сказала… «Да», «нет» — вот все, что роняли прекрасные уста, сводящих меня с ума еще и потому, что днем были еще холоднее и равнодушнее. Односложные ответы Альберты не помогали мне узнать ее и понять, она оставалась сфинксом — настоящим сфинксом в отличие от бронзовых, которые окружали меня в постели.