Тайный воин - [204]

Верить не хотелось. Надейка мотнула головой, дунула в кугиклы.

И те вдруг отозвались, едва ли не в самый первый раз. Пропели нежно, грустно и ласково. Словно вступились за своего делателя. «Ты о чём, Надейка? О чём?..»

Чувствуя, что вовсе запуталась, девушка всхлипнула, прижала ладонью тугой и упрямый берестяной клок… Слёзы застилали глаза, она не успевала их смаргивать, уголёк крошился, липнул не к берёсте, а к пальцам, она стала рисовать прямо пальцами, в мечте, по наитию, просто потому, что так было правильно и хорошо.

– Значит, пел, – повторил Ветер. – На торгу!

Он уже не спрашивал, но Ворон на всякий случай кивнул, зная, что учитель различит в потёмках движение.

Звякнула цепь. Ветер укладывался поудобнее.

– Сказать, сын, почему я всё время ругаю именно тебя, а не Порошу с Бухаркой?.. Они добрые уноты, никчёмных у меня не бывает, я ведь на каждого очень смотрю, когда забираю, да и потом глаз не свожу… Каждый из них отважился бы пойти в город. Может, даже сумел бы выследить скомороха. Но посреди торга запеть!..

Ворон смущённо моргал, не зная, как ответить.

– Помнишь, я тебя упреждал: две улицы пройдёшь, на третьей потеряешься? – продолжал котляр. – А ты вместо этого… Тебе, сосунку, немало дано, поэтому и спрос с тебя строже.

Опёнку захотелось расспросить обо всём сразу. Он начал открывать рот.

– Я многое прощаю тебе, но моё терпение не безгранично, – сказал Ветер. – У меня уже был сын, в котором я, по глупости, готов был видеть второго себя. Вероятно, я слишком баловал Ивеня, без меры любовался его смелостью и умом… Чем это кончилось, ты, наверное, помнишь.

Ворон помнил. Кровь на снегу. Белые глаза Ознобиши. И горе учителя… которому, надо думать, самому было проще сунуть руки в петлю.

Ветер заговорил снова:

– В Шегардае ты наворотил глупостей. Я надеялся, что вырастил тайного воина, не оставляющего следов… а ты наследил, да так, что теперь я не скоро смогу вновь отправить тебя туда на орудье. Но, повторюсь, ты всего лишь сглупил. Ты радел о Правосудной, хотя и топорно. Поэтому я смог простить тебя. Я встал с тобой у столба и теперь мёрзну здесь, пытаюсь что-то втолковать… Не убивай меня насмерть, сын, прошу. Я тяжко грешен Владычице, но этого не заслужил.

Ворон сразу не нашёл голоса, глотнул, кашлянул:

– Учитель… что же натворил Ивень?

Ветер ответил глухо и трудно:

– Он где-то откопал книгу, клеймённую жеглом запрета столь непреклонного, что за одно повторенье написанного людям резали языки. Я взял Ивеня с поличным, я пытался сберечь его жизнь, но он отпирался от очевидного. Мне осталось лишь вразумить вас его смертью. Второй раз я такое вряд ли выдержу, сын.

Ворон молчал, опустив голову. Он очень хорошо понял предупреждение. «А я „Умилку Владычицы“ в руках держал… в сокровищнице… чуть с собой не унёс…»

– Хочешь знать, – сказал Ветер, – кто всех упорнее просил меня его пощадить?..

– Кто?

– Лихарь.

– Лихарь?..

«Которого ты вперёд выслал… казнь приготовить…»

– Да.

Ворон чуть не бросился возражать. В том походе он был мал и глуп. Он не слышал речей Ветра со стенем во время любошных битв на мечах, а по губам разбирать тогда ещё не умел. Однако он видел Лихаря, видел каждое движение, он смотрел и запоминал, потому что хотел скорей научиться. С тех пор он привык постигать бессловесную грамоту тела… и мог поклясться ледяными валами Твёржи: старший ученик просил для Ивеня чего угодно, только не милости.

Но как об этом заговорить?.. Возможно ли, чтобы мудрый источник неверно истолковал подмеченное маленьким Скварой?.. Как знать! Горе, ненависть и любовь ещё не так слепят человека. «Не оговаривай Лихаря! – скажет учитель. И опечалится. – Не сумел я вас братьями сделать…»

Ветер полусидел у стены, неудобно привалившись плечами, было зябко, ошейник тёр и царапал. Ворон принёс свою полсть, закутал…

Кажется, занималось утро, когда в чуланчик под лестницей явился Лыкаш. Диво дивное! До сего дня молодой наглядыш Инберна Надейку едва замечал; знал ли, как по имени звать?.. А вот пришёл и уселся в ногах, где бывало сиживал Ворон, и странно было видеть его пухлые щёки там, где прежде мелькал горбатый нос и блестели озорные глаза дикомыта. Ворона было не застать в бездвижном молчании, он бы и сейчас что-нибудь рассказывал, да не просто голосом – играл бы руками, пел взглядом, всем телом…

Лыкаш сидел вполоборота. Ловил скудный свет жирника. Держал тугой белый лист, порывавшийся завернуться сколотнем. Он рассматривал Надейкин рисунок, покинутый на виду. Девушка думала спрятать, но не успела, заснула. Отсветы пляшущего огонька бродили по неровной берёсте, населяли рисунок шёпотом жизни.

Посередине чёрным жезлом власти высился столб… И не мог затмить белого, гордого, летучего окаёмка: человек стоял прямо, вскинув голову, сжав кулаки… А вокруг – кликушествовало, корчилось в пляске злобного торжества, тянуло нечистые щупальца сонмище морочных теней. Неясных, размазанных и оттого особенно страшных. Человеку у столба Надейка тоже не придала внятных черт, но повадка, осанка, поворот головы…

Лыкаш вдруг покосился на неё и сказал:

– А нравно ты господина учителя нарисовала.