Тайный советник вождя - [15]

В первой половине октября установилась вдруг очень хорошая погода. Солнце пригревало почти по-летнему. И вот в одно теплое лучезарное утро явилась к нам делегация крестьян. Вызвали меня с женой. Мы вышли, остановились на ступенях парадного подъезда. Я был в военной форме.

Мужиков — полтора десятка. Почти все пожилые, бородатые, они сгрудились плотной толпой, выдвинув вперед бойкого крестьянина лет тридцати, с шальными блудливыми глазами, с всклокоченными волосами. Одежда — старая солдатская гимнастерка и шаровары — порвана в клочья, будто собаки драли, сквозь прорехи желтело грязное тело. Мог бы хоть заштопать, латки пришить. Но он даже вроде бы рисовался, гордился драньем и грязью, как рисовались юродивые, старавшиеся в самоуничижении перещеголять один другого.

Заговорил крестьянин вполне здраво и даже с претензией на городской манер, и я подумал, что это «отчаянная голова», какие есть в каждой деревне, которых осторожные мужики выпускают на ударную позицию для разведки, для выяснения обстановки. А сказал он примерно следующее:

— Барин и барыня, вы на нас не серчайте, мы к вам с добром пришли. Гля-ко, сколь вашего брата вокруг пожгли и поубивали, а вы у нас милуетесь, как у Христа за пазухой. Сами мы вам бед не чинили и другим не дозволяли, потому как на барыню нам грех зуб точить, справедливая барыня. И ты, барин, от войны раны залечивал, это мы с полным пониманием. Но теперича кончилось ваше время насовсем. Если не мы, то другие вас раскурочат и добычей попользуются, а нам это невтерпеж, потому как богатство в имении испокон веков нашим трудом наживалось. Вот и порешили мы всем миром заявить мультиматом, — мужичонка оглянулся горделиво: какое слово выдать сумел! И продолжал: — Примайте наш мультиматом без всякой ругани. Чтоб через двадцать четыре часа… Берите два тарантаса, две пары коней. Вещи, которые с собой поднимете, разрешаем… Разве это не по справедливости? — мужичонка, лихо подбоченясь, глядел на меня, а лицо выдавало беспокойство и даже страх. Что-то теперь будет? И остальные крестьяне замерли в тесной куче, будто испуганные собственной смелостью.

Я не сразу осознал услышанное. Как-то нелепо, глупо все было. Такое чудесное чистое утро — и напыщенная болтовня драного крестьянина, выгонявшего нас из дома. Не укладывалось в голове, что лишаемся мы привычного пристанища, дорогой нам обстановки, вещей. Нас просто вышвыривали. И кто? Безликое мужичье! Грохну сейчас из револьвера поверх голов — и исчезнет, пропадет это стадо.

В ту секунду, когда рука сама потянулась за оружием, почувствовал я вдруг легкое пожатие пальцев Веры, и сразу пресекся порыв: подумал, что станет с ней?

— Скажи им, завтра уедем, — попросила она. — Утром. Так будет лучше.

Я молчал, ошеломленный происходившим. И лишь после того, как Вера повторила свою просьбу, шагнул к мужикам.

— Ну, благодарите барыню… Только ради нее… Завтра нас здесь не будет. А теперь вон с глаз моих!

Крестьяне попятились, кланяясь, и ушли. А ближе к вечеру появились четверо молодых мужиков в солдатских фуражках и с винтовками. Скорее всего — из дезертиров. Они взяли под охрану конюшню и скотный двор, но в дом не входили.

Нет нужды описывать наш скорбный отъезд. Скажу только о том, какой умницей оказалась моя милая Вера, открывшаяся мне в тот раз еще с одной стороны. Ведь ей было, конечно, тяжелей, чем мне. Имение-то принадлежало Вере, здесь она выросла, это было ее наследство, ее приданое.

Вещи наши были уложены в две повозки (мизерная часть того, что хотелось бы захватить), мы уже готовы были тронуться в путь, когда из деревни хлынули мужики и бабы и, не дождавшись нашей отправки, распространились по всей усадьбе, начали дикий, алчный грабеж. Я старался не смотреть по сторонам, не обращать внимания на восторженные вопли, стук топоров, мычание испуганных коров; торопил конюха, уезжавшего с нами, но у него, как на грех, что-то не ладилось.

— Коля, подойди, здесь очень интересно, — позвала Вера.

Я подумал, что она отвлекает меня, видя мое взвинченное состояние.

— Оставь, пожалуйста… Нам придется перепрягать лошадей.

— Ты все же взгляни, — попросила она. — Это совершенно неповторимо.

Я поспешно направился к ней. Да, черт возьми, безобразие невероятное! Доброе милое гнездо наше выворачивали наизнанку грубые, нахальные руки. Возле клумбы, прислоненное к стволу старого клена, стояло большое венецианское зеркало в массивной резной раме из черного дерева: шедевр итальянских мастеров середины восемнадцатого века, с большими предосторожностями доставленное когда-то в Россию и высившееся у нас в гостиной от пола почти до потолка. Как только умудрились вытащить его из дома: вероятно, через большое арочное окно.

— Посмотри, посмотри, пожалуйста, — настаивала Вера.

Я увидел в зеркале ее усталое, бледное лицо, резче проступила на нем черная родинка над правым глазом, ближе к виску. Грустно и извиняюще улыбнулась жена.

— Надо спешить, — сказал я ей, — покончить со всем этим.

— Милый, ты не на меня гляди. Ты посмотри, всмотрись, — повторила она последнее слово. — Это же картина в раме.

Что там еще? Огромный простор вмещало зеркало. Синее небо, желтый белоколонный фасад нашего дома, склон холма, уголок леса, необъятные дали, дорога к деревне…