Тайный сговор, или Сталин и Гитлер против Америки - [68]

Когда я протянул послу спрятанный от его глаз том мемуаров Коленкура, он был невероятно поражен, поскольку сходство было очевидным. Мы оба сочли это очень дурным предзнаменованием».

С началом войны Хильгер снова стал главным «связным» германского посольства, ожидавшего репатриации. В мемуарах он особо отметил, что на долгом пути по советской территории к турецкой границе дипломаты ни разу не столкнулись с проявлениями враждебности. По возвращении он вошел в группу экспертов по русским делам, подчинявшуюся лично министру. «Московские переговоры 1939 года были высшей точкой карьеры Риббентропа; я как переводчик внес свой вклад в их успех, а потому стал неотъемлемой частью московских воспоминаний министра. Наличие меня в свите давало ему возможность вспоминать минуты своей славы. Кроме того, он не переставал мечтать о новой возможности поговорить со Сталиным».

В марте 1945 г. Риббентроп попытался отправить Хильгера в Стокгольм для переговоров с советским посольством. В начале апреля он спросил его, попросив быть максимально откровенным: «Как вы думаете, Сталин когда-нибудь согласится снова вести переговоры с нами?». Предупредив рейхсминистра, что ответ ему не понравится, Хильгер сказал: «Пока в Германии у власти стоит нынешнее правительство, нет ни малейшего шанса, что Сталин даже подумает о новых переговорах с ним».

«Я никогда не верил, что Россия может быть побеждена, — завершил он свой рассказ, — и всегда считал войну несчастием для Германии». 5 мая 1945 г. Густав Хильгер оказался в американском плену. Теперь уникальный специалист по России понадобился Государственному департаменту.

Глава десятая . Коноэ Фумимаро (1891–1945) и Мацуока Есукэ (1880–1946): меланхолик и пассионарий

Принц Коноэ Фумимаро, трижды формировавший правительство (в 1937, 1940 и 1941 гг.), и министр иностранных дел его второго кабинета Мацуока Есукэ — едва ли не единственные политические деятели довоенной Японии, имена которых были известны широкому читателю в нашей стране еще в советское время. Почему так получилось?

Прежде всего потому, что оба оказались связаны со значимыми — если не сказать, культовыми — лицами и событиями истории российской: Коноэ с «делом Зорге», Мацуока — с советско-японским пактом о нейтралитете, подписание которого 13 апреля 1941 г. и последовавший за этим сенсационный приезд Сталина и Молотова на Ярославский вокзал, чтобы проводить гостя, произвели неизгладимое впечатление на весь мир.

Коноэ и Мацуока были яркими политическими деятелями не только национального, но и мирового масштаба. С их именами связаны крупные успехи и крупные неудачи японской политики. Это в послевоенной оптике, линзы которой шлифовались на Токийском процессе, все деяния обоих были объявлены частью многолетнего дьявольского «заговора против мира». Коноэ до этого не дожил, покончив с собой в декабре 1945 г. — принц не мог допустить, чтобы его, потомка древнего рода Фудзивара и родственника императорской фамилии, касались руки тюремщиков. Мацуока присутствовал только на первом заседании суда, когда отказался признать себя виновным по всем пунктам обвинения. Вскоре туберкулез свел его в могилу.

Японцы любят давать политикам прозвища — обычно тем, кто хоть как-то себя проявил, обладал индивидуальными особенностями, которые можно обыграть. Коноэ отличался высоким ростом, стройной фигурой, на которой равным образом органично смотрелись кимоно и фрак, аристократическими чертами лица, хрупким здоровьем и повышенной возбудимостью. Рожденный под знаком Весов, он был подвержен частым переменам настроения, впадал в хандру и ссылался на нездоровье, когда надо было принимать решения, за что был прозван «меланхолическим принцем», а его «слабая воля» стала притчей во языцех у мемуаристов и политологов. Зато его военный министр и преемник на посту премьера генерал Тодзио Хидэки с юности носил выразительное прозвище Бритва, отражавшее главные черты его характера — бескомпромиссность и прямизну суждений, решительность поступков, личную храбрость и, увы, ограниченность. Мацуока был известен как «господин сто тысяч слов» и «говорящая машина». Британский посол в Токио сэр Роберт Крейги сказал о нем: «Я никогда не встречал человека, который говорит так много, чтобы сказать так мало». Современный биограф расставил акценты по-иному: «Он был первым и самым успешным медиа-министром иностранных дел Японии. Когда Мацуока говорил, мир внимал» (1).

Коноэ и Мацуока часто сравнивали. Главным образом потому, что в качестве высших руководителей японской политики в 1940–1941 гг. они причастны ко всем важнейшим событиям этого критического периода. Но еще и потому, что их «тандем» представляет собой слишком благодатный материал и для историка, и для психолога. Коноэ не хотел и не мог быть диктатором. Мацуока мечтал об этом. Знаток эпохи Джон Толанд удачно определил одно из главных различий в характере этих людей: «Коноэ слушал практически всех, Мацуока практически никого». При этом тихий интроверт Коноэ относился к людям с гораздо большим недоверием, нежели пылкий экстраверт Мацуока.

Они познакомились в 1919 г., во время Парижской мирной конференции. Дипломатическая карьера Мацуока подходила к концу: к 38 годам пассионарный выпускник Орегонского университета дослужился до начальника отдела и решил оставить МИД, где у «чужаков» не было шансов. Коноэ, напротив, лишь недавно занял наследственное место в палате пэров. В политических кругах он считался учеником и протеже «государственного старейшины» князя Сайондзи (лидера атлантистов), назначенного главой делегации на конференцию и ваявшего молодого принца с собой.