Тайный меридиан - [117]

Музыканты закончили свое выступление и под аплодисменты удалились. Из динамиков на потолке полилась консервированная музыка в записи. Гитарная струна трижды звякнула. Какая-то пара встала из-за стола, чтобы потанцевать. Уходишь ты лишь потому, что я этого хочу. Болеро. Одну десятитысячную долю секунды Кой колебался, а не поддаться ли искушению и не пригласить ли ее. Лицо к лицу, объятие, танец. И пусть целуют тебя другие губы, я этого хочу, пел динамик. Он представил себе, как обхватывает рукой ее талию, как неловко наступает ей на ноги. Да и наверняка она из тех, кто отгораживается от партнера локтями.

– Раньше, – продолжал он, забыв про болеро, – капитан должен был принимать решения. А теперь он просто подписывает документы в порту, и если разница в полтонны, он звонит арматору: что делать, подписывать, не подписывать? А там, в кабинете, сидят три мазурика в галстуках и говорят ему: не подписывать. И он не подписывает.

– А что все-таки осталось от моря? Когда ты по-настоящему чувствуешь себя моряком?

Когда случается беда. Например, когда пробоина в борту или что-то ломается, все ведут себя как люди.

Однажды, когда он ходил на «Палестине», у них вырвало руль, и они больше суток болтались без управления напротив Мыса Доброй Надежды – до тех пор, пока за ними не пришли буксиры. И тогда все вели себя как настоящие моряки. Но вообще-то все они просто океанские перевозчики и члены профсоюзов, а настоящее товарищество возрождается только в критические моменты – в случае серьезной аварии, в непогоду. В шторм.

– Даже слово «шторм» звучит страшно.

– Штормы бывают страшные и очень страшные.

Самое неприятное для моряка, когда он вычисляет курс своего судна и курс, которым двигается шторм, и выясняется, что курсы их пересекаются… То есть и судно, и шторм окажутся в одном и том же месте в одно и то же время.

Он замолчал. Нет, есть вещи, которых он никогда не сможет ей объяснить. Ветры силой 11 баллов у Новой Земли, стены серой и белой воды, вздымающиеся облаком пены к самому небу, скрип и скрежет корпуса, матросы, которые, привязавшись к койкам, вопят от страха, бесчисленные «мэйдэй» в радиоэфире – призывы о помощи с кораблей, терпящих бедствие. И несколько человек, не потерявших головы, – они управляют судном, или крепят груз в трюме, или внизу, в машинном отделении, между котлами, турбинами и трубами, не зная ничего о том, что происходит наверху, сосредоточенно следят за показаниями приборов, за миганием сигнальных лампочек, мгновенно исполняют команды, они прислушиваются к плеску горючего в баках, боятся, как бы в корпусе не возникла трещина и вода не попала в топливо, как бы не отказали котлы… ведь тогда они окажутся в полной власти морской стихии. Это моряки, и они стараются спасти корабль, а с ним – и свои жизни; когда проходит самая высокая волна, они торопятся сделать все, что нужно, до того, как налетит следующий шквал, в эти промежутки они выполняют маневры, если уже невозможно удерживать судно носом к волне, и самое страшное, когда во время маневра неожиданно в борт бьет волна-убийца, крен доходит до сорока градусов и вцепившиеся во что попало люди с ужасом думают, будет ли корабль крениться и дальше…

– В таких ситуациях, – вслух сказал Кой, – все становится так, как было раньше.

Ему было неловко, что прозвучало это уж слишком ностальгически. Нельзя же тосковать по ужасу.

Тоску он испытывал по тому, как вели себя некоторые люди в ужасных ситуациях; но объяснить это за столиком ресторана – да и в любом другом месте – он бы не сумел. Я слишком много говорю, решил он вдруг. В этом ничего плохого не было, но он просто не привык именно так рассказывать о своей жизни.

Он отдавал себе отчет, что Танжер – из тех людей, при которых говорить легко, их искусство состоит в том, чтобы ставить нужные вопросы и молчать столько, сколько нужно собеседнику, чтобы дойти до сути. Ловкий трюк – научись и всегда всем будешь нравиться, особо не надрываясь. В конце концов, все любят говорить о себе. И потом хвалят: какой он прекрасный собеседник. А он и рта не раскрыл. Кретины.

Впрочем, Кой сам и есть болтун и кретин, от киля до клотика. Пусть он и понимал это, но знал он и другое: ему было очень хорошо, когда его слушала Танжер.

– Сейчас та романтика мореплавания, – сказал он минуту спустя, – о которой мечтаешь мальчишкой, осталась только на маленьких старых суденышках, совершающих каботажные рейсы. Они проржавели, под новым названием проступает прежнее, командуют ими толстые капитаны, которым платят гроши… Я ходил на таком корабле, потому что после того, как получил диплом второго помощника, долго не мог найти работу. Он назывался «Отаго», вряд ли когда еще я так наслаждался своим делом и морем… Даже на судах «Зоелайн» так хорошо не было.

Впрочем, понял я это гораздо позже.

Она спросила: а не потому ли, что тогда он был молод? Он поразмышлял и потом согласился с нею.

Да, вполне вероятно, признал он, что я был счастлив, потому что был молод. Но с постоянной переменой флагов, под которыми ходят торговые суда, с капитанами-чиновниками и арматорами, для которых судно мало чем отличается от автофуры, все пошло к черту. На некоторых судах экипаж сокращен настолько, что они даже пришвартоваться не могут без помощи портовых рабочих. Филиппинцы и индусы сейчас считаются элитой морской профессии, а русские капитаны, набравшись водки, то тут, то там сажают на мель свои танкеры. Только парусник еще может дать ощущение того, что море остается морем. На паруснике чувствуешь, что ты наедине с морем. Но на это не проживешь, добавил он. Взять хотя бы Пилото…