Тайный канон Китая - [14]

Мастер стратегии принимает любое развитие событий, но он умеет, «говоря, не говорить», и «действуя, не действовать», что значит: постоянно отвлекаться от предметности опыта и возвращаться к первозданной цельности бытия. Он «обращает вспять» все, что говорится и делается. Слова, повторим еще раз, даны стратегу не для того, чтобы их понимать, а для того, чтобы их… «забывать», то есть возводить к безмолвию, соединяющему людей. Мысль мудрого скользит по поверхности вещей, видимая ординарность — залог ее глубины.

В итоге мудрый, согласно китайскому пониманию, потому и непостижим для толпы и обладает властью, что хранит в себе глубину (по сути, символическую) внутренней рефлексии, которая есть пространство самой предельности опыта и, следовательно, пространство взвешивания различных факторов ситуации, сопоставления сил, единой меры жизненных превращений. Власть китайского политика — это способность найти «равновесие» (цюань) во всяком противоборстве. Оттого же власть для китайского стратега не просто кем-то дается или берется, она познается. И происходит это в процессе взвешивания, измерения, расчета, то есть как раз того, что, по мнению многих философов, от Аристотеля до Канта, и составляет сущность размышления.

Ясно, что идея политики у Гуй Гу-цзы при всем ее прагматизме, который может показаться на первый взгляд циничным, вовсе не чужда морали — ведь она требует от властвующего отринуть себялюбие и доподлинно открыться миру, что и создает отношения доверия и искренности между людьми. Тайваньский автор Чэнь Инлюэ так и трактует «Гуй Гу-цзы»: эта книга, по его мнению, учит распознавать и держать под контролем разного рода «ничтожных людей». Впрочем, мораль у Гуй Гу-цзы, как ей и надлежит быть, сама есть форма жизни — спонтанное и совершенно безыскусное чувство своей со-общи тельности с другими. Не столько этическое учение, сколько этос, моральная атмосфера человеческой общественности. Открытость другому открывает предельность в человеческом существовании. Сознание этой предельности и знание соотнесенности сходящихся в нем несоизмеримых сторон и есть, собственно, «духовная просветленность», «сердечное бдение» мудрого. Не случайно тот же вопрос выбора между словом и молчанием, действием и покоем, «выходом в свет» и «сокрытием себя» всю жизнь беспокоил и отца китайского морализма Конфуция, который, совсем как Гуй Гу-цзы (да и каждый китаец), считал мудростью просто умение «сказать вовремя то, что нужно». Конфуцию принадлежит замечательное суждение, осеняющее собой всю великую традицию китайской учености, в том числе и стратегии:

«Не поговорить с человеком, который заслуживает разговора, — значит потерять человека. А поговорить с человеком, который разговора не заслуживает, — значит потерять слова. Мудрый не теряет ни слов, ни людей».

Как не потерять ни слов, ни людей? (Надо ли добавлять, что потерять можно только свои слова и своих людей и что, следовательно, для Конфуция люди живут совместно даже прежде, чем осознают себя.) На такой вопрос нет готового ответа. Вернее, ответ всегда уже имеется, но он «разлит в воздухе», взывает к нам непосредственным, самоочевидным присутствием правды жизни. В культуре эта правда запечатлена в безупречной выверенности ритуального жеста, которая выпестована многими годами учения и размышления и наполнена волей, идущей из глубины бдящего сердца. Согласно постулатам китайской стратегии, побеждает тот, кто лучше чувствует своего соперника. А для военного противоборства это означает, по мудрому слову Лао-цзы, что побеждает тот, кто «больше скорбит».

Гуй Гу-цзы вовсе не так мелочен и не так далек от требований нравственности, как того хотелось бы некоторым его критикам из рядов узколобых конфуцианцев. Просто мораль для него есть условие и конечное осуществление его идеала политики. Этот идеал нельзя декретировать или даже изложить в виде набора объективных истин. Достижение его требует длительных усилий на пути «восполнения духа», «пестования воли», «осуществления помыслов» и прочих видов духовного подвижничества. Ясно теперь, что присутствие в конце трактата глав, посвященных духовному совершенствованию — это не причуда экстравагантного проповедника тайного знания, кто бы он ни был, а органическая часть китайской политической стратегии. Стратегии интимного доверия прежде всего. Ибо даже и отвергнутый, выставленный во внешнее пространство, отнесенный к «чужим» человек является все-таки «своим» в том смысле, что и он есть предмет оценки и, следовательно, участливого внимания. И недаром, как уже говорилось, самое понятие стратегии — притом именно военной — так часто обозначалось в Китае словосочетанием «искусство сердца».

Сокрытость властвующего не есть, конечно, его отсутствие. Она означает пребывание у истоков вещей — там, где зреют втайне от посторонних взглядов, в утробе творческого начала мироздания «семена» всего сущего, которые предваряют все явленные формы. В одном месте трактата «превращения» (и, следовательно, политика) отождествляются с переходом от внутреннего и незримого к внешнему и видимому, подобно тому, как корень дерева в известном смысле выражается в его листве. Не будем забывать, что в Китае именно словом «превращение» обозначалось всякое «явление». Мудрец, в представлении китайцев, потому и не может не быть правителем, что знает секрет превращения семени в плод. Ему ведома символическая матрица поведения всего живого, и это знание позволяет ему быть интимным всем и без усилия направлять движение мира до мельчайших его деталей. Но эта животворная «завязь всех вещей», эти ежемгновенные превращения исчезают даже прежде, чем обретут зримую форму; они именно пред-восхищают все сущее. Для того, чтобы быть царем мира по-китайски, нужно уметь становиться, как выразился Чжуан-цзы, «таким, каким еще не бывал», — и обрести способность «знать прежде знания»! Таков Небесный Человек китайской традиции — тот, кто пресуществляет себя в бездну творческих метаморфоз бытия и потому возвращается в мир с каждым мгновением сознательно проживаемой жизни.