Тайный дневник Исабель - [50]
Я пошел дальше, чувствуя, что от размышлений о деградирующем искусстве у меня даже появился горьковатый привкус во рту. Чего стоит один только «Wiener Sezession»[42]! Что представляло бы собой это объединение без Климта и пары-тройки его ближайших соратников по искусству? Сборище хулителей, нигилистов, распутников… Они вполне красноречиво выразили суть своих воззрений лозунгом, вытисненным золотыми буквами над входом в занимаемое ими здание: «Der Zeit ihre Kunst, der Kunst ihre Freiheit»[43].
«Но какая сейчас эпоха?» — с негодованием спросил я мысленно себя. Эпоха всеобщего кризиса, перелома, когда считается, что индивид стоит выше общества, а чувство — выше разума… Красивые слова, которые для меня означают лишь отрицание авторитета родителей, двойную мораль, пренебрежительное отношение к законам, замедление прогресса, феминизм, распущенность женщин, одержимость сексом и эротикой, неврозы, гедонизм и мучительное беспокойство. Все это проявляется во многих современных художественных произведениях — начиная с прозы Шницлера с его неуклюжим и весьма спорным анализом венского общества и шокирующих картин Густава Климта, Оскара Кокошки или Эгона Шиле и заканчивая эклектической музыкой Густава Малера, директора Венского оперного театра… А-а, да, я забыл об ученых — таких, как, например, врач-еврей Зигмунд Фрейд, стремящийся приписать все пороки нашего общества индивиду, угнетенному христианской моралью и родительской опекой. Даже наука, и та заражена этим пагубным модернизмом.
Schôpferische Zerstôrung[44]… Трансформация человека рационального в человека психологического. Мир даже не подозревает о драматическом крахе, который ему грозит…
Ну как я мог не стать безнадежным пессимистом? Я стоял ногами на земле. Только те, кто жил в мистическом мире и являлся в мир смертных лишь ради забавы — как, например, мифологические боги, — могли позволить себе быть оптимистами.
Опираясь на трость (что обычно было для меня не более чем проявлением дендизма), устало шагая, невидяще глядя на тротуар и держа под мышкой газету, напичканную нерадостными новостями, я продолжал свою меланхолическую прогулку.
Поскольку я был абсолютно уверен в правильности своих убеждений и нравственных ценностей и твердо придерживался своих принципов, которые я всегда отстаивал с неизменным пылом, я не мог даже представить, что меня ожидает жуткий личный кризис; что все то, во что я верил и за что боролся, потеряет для меня всякий смысл; что я, человек рациональный, сдержанный, умеренный, превращусь в образец человека психологического, разнузданного и импульсивного и что я пойду на поводу у своих эмоций, навязчивых идей и слабостей… ибо таковые имелись и у меня. Однако я клянусь тебе, брат, клянусь всем, что для меня свято, что уж чего-чего я абсолютно точно не мог себе даже представить — так это того, что я сам стану катализатором этой перемены.
Остановившись перед фасадом отеля «Сахер», я последний раз вдохнул немного воздуха одиночества, а затем, словно бы вздыхая, шумно его выдохнул. В этот момент мне хотелось только одного: и дальше оставаться одному, чтобы иметь возможность побродить бесцельно по городу до наступления вечера, а затем, вернувшись домой в одиночестве на автомобиле, лечь спать и обо всем забыть. Ты этого никогда не сможешь понять, однако присутствие рядом со мной барышни было отнюдь не тем, в чем я в данный момент нуждался. А уж тем более — этой барышни: я пребывал не в том состоянии духа, которое позволило бы мне вынести ее чрезмерно бурную энергию, замечательное — до неприличия — чувство юмора и неподобающую воспитанной барышне неудержимую болтливость. Все это, как мне казалось тогда, было ей свойственно. Тем не менее я собрал в кулак всю волю, чтобы еще разок выполнить свой долг (в конце концов, чувство долга является двигателем моей жизни). Она была странной барышней, которая вела себя странно, а мне хотелось — точнее, я должен был — выяснить, почему она себя так вела.
Я занялся выполнением данной задачи сразу же после того, как приехал в Вену и оставил нашу кузину в отеле «Сахер». Я немного подождал, намереваясь проследить, куда она пойдет и что будет делать: мне было нетрудно догадаться, что она вряд ли останется сидеть в вестибюле отеля. И в самом деле, она вскоре вышла из отеля и зашагала по улице. Я пошел за ней. Мне сразу же бросилось в глаза, что она проходила, не останавливаясь, мимо тех местных достопримечательностей, которые должны были бы привлечь внимание такой барышни, как она, — мимо красивых особняков, музеев, больших магазинов. Однако ее поведение показалось мне еще более странным, когда она стала расспрашивать у прохожих, как ей добраться до здания, адрес которого был записан у нее на листке бумаги. У нее ведь, как я предполагал, не было знакомых в Вене. Что же тогда она искала? Я узнал об этом, когда ее поиски наконец увенчались успехом: она подошла к антикварному магазину, расположенному в рабочем районе, вдалеке от центральной части города. Но ее, похоже, интересовали отнюдь не предметы старины: она не только не зашла в этот магазин, но даже и не взглянула на его витрину. Как это уже очень часто бывало, она вела себя, мягко говоря, необычно…
