Тайный дневник Исабель - [146]

— О, моя богиня, моя возлюбленная Кали, да будут глаза твои моим проводником, а сердце твое — моим пристанищем. Раскрой свои объятия и прими меня в них, ибо именно в них хочу я умереть.

Дуло пистолета скользнуло по моей влажной и скользкой коже. Я закрыла глаза.

* * *

Признаюсь тебе, брат, что… Боже мой! Признаюсь тебе, что чувствую себя виновным — черт бы меня побрал!

Это все случилось за пару секунд. Хватило всего лишь пары секунд для того, чтобы ситуация вышла из-под контроля, всего лишь пары секунд, в течение которых я увидел — не имея возможности вмешаться, — как ты приставил дуло пистолета к своему сердцу и нажал на спусковой крючок. Пары секунд, в течение которых я увидел, как твое безжизненное тело, удерживаемое ее руками, сползло на пол. Пары секунд, в течение которых я увидел, как она открыла рот, чтобы издать крик, — но я этого крика не услышал, — и как она, опустившись на колени, протянула руки к твоей груди, где на твоей рубашке начала медленно раскрываться красная роза. Я увидел, как она с ужасом смотрит на свои окровавленные пальцы; увидел, как она поднимает свои ошалелые глаза и впивается взглядом в мое лицо, отчаянно ища помощи, спасения… и объяснения.

Я же стоял, словно окаменев, с открытым от изумления ртом, беспомощный и… и смешной!.. Пистолет, который я сжимал своими онемевшими пальцами, все еще был направлен на тебя, но ты уже был мертв. О Господи! Мертв!

И она начала плакать. Она безутешно рыдала над твоим телом — рыдала так, как будто это были первые слезы в ее жизни.

Я же стоял в стороне, и мне казалось, что ты улыбаешься и что твоя улыбка полна умиротворения.

25 февраля

Я помню, любовь моя, что, когда я уезжала из Брунштриха, дул ветер — холодный северный ветер, поднявший в воздух над лесом пепел, в который превратилось после кремации твое тело и который, выполняя изложенную в твоем завещании волю, разбросали по окружающим Брунштрих — и заваленным тогда снегами — лесам.

Порученное мне задание было выполнено: руководители секты каликамаистов отправились на тот свет, секту вскоре должны были разогнать, а листки с описанием «оружия всеобщего уничтожения» упрятали в бронированный ящик — без номера и без надписи — в самый дальний угол секретного хранилища, находящегося в ведении исключительно британского правительства.

После меня осталась фотография настоящей Исабель де Альсасуа, вырезанная из одной из аргентинских газет, описавших ее свадьбу с неким Фернандо Оконом. Своей рукой я написала лишь одно слово: «Простите». Я ничего больше не смогла написать вдовствующей великой герцогине Алехандре. Я ничего больше не смогла написать и никому другому.

* * *

Теперь, когда все закончилось, любовь моя, ты уже знаешь, что я тебя любила и что я тебя по-прежнему люблю. Это мое признание запоздало, я это знаю, и твоя смерть стала для меня карой за мою медлительность.

Что же мне осталось? Дорога, по которой я никогда никуда не приеду, и жизнь, в которой не будет тебя. С этим тяжким грузом я буду идти по дороге жизни до конца своих дней. Впрочем, у меня есть оптимистическая история, которая будет для меня тем посохом, на который опирается странник.

Мне кто-то когда-то давно рассказывал — рассказывал там, куда ветры несут мольбы человеческие, там, где боги восседают на заснеженных вершинах гор, там, где жить — это значит стремиться к Богу, а умереть — это значит встретиться с Ним, — что жизнь представляет собой цикл, который никогда не заканчивается: всегда, когда подходит к концу одна жизнь, вместо нее начинается другая. В этом и заключается дарованное нам богами бессмертие.

Только сейчас, любовь моя, только сейчас я это наконец-то поняла.

* * *

Признаюсь тебе, брат, что ты не удивил меня ни своей жуткой тайной, ни своей трагической смертью. Я ведь о многом догадывался и многое предвидел — догадывался и предвидел благодаря своей интуиции и в силу того, что я, будучи твоим родным братом, вполне мог оказаться на твоем месте: мы ведь с тобой были двумя сторонами одной и той же монеты. Мы оба шли, словно канатоходцы, по тоненькой и плохо натянутой веревке, которую представляет собой граница между добром и злом. Мы даже иногда шли не по прямой, а петляли и шарахались от светлой стороны жизни к ёе темной стороне и обратно. Ни ты не был негодяем, ни я — героем. Я уверен, что мы сделали решающий шаг скорее случайно, а не проявив твердую волю. Мы потеряли равновесие. В какую же сторону упал я? Этого я до сих пор не знаю. Знаю только, что не на ту сторону, куда упал ты.

К нам явилась она, и она нас так сильно изменила, что если бы она уехала, то лишила бы нас наших «я». Ты это понимал, и поэтому, когда осознал, что потерял ее, ты не нашел для себя другого выхода, кроме как умереть. Я же на такое не решился: я всегда оставлял в своей душе местечко для надежды — пусть даже и самой наивной.

Впрочем, в тот день, когда она уехала, мне показалось, что настал и мой смертный час. Любовь к ней убила нас обоих, однако если ты умер у нее на руках — умер, улыбаясь, — то я умирал, оставшись без нее и испытывая от этого сильные муки. Ты в конечном счете выиграл. Ты всегда выигрывал.