Тайные дневники Шарлотты Бронте - [17]

— Не понимаю! — встревоженно воскликнул отец. — У тебя было прекрасное место и хороший для гувернантки доход. С тобой дурно обращались?

— Нет, папа, — тихо произнесла Анна.

— Так почему ты уехала?

— Я просто ощутила, что пора, — пояснила сестра.

— Ты, верно, лишилась рассудка!

Я разглядела на щеках Анны румянец, оставшийся тайной для отца с его слабым зрением. Выскочив из кабинета, папа, соблюдая ежевечерний ритуал, завел напольные часы из красного дерева, стоявшие посередине лестницы, и скрылся в своей спальне. Мы тоже начали готовиться ко сну. Эмили и слуги исчезли в своих комнатах, а я исполнилась решимости побеседовать с Анной.

Мы с ней переоделись в ночные рубашки, вынули шпильки и расплели косы, в последнее время изрядно отросшие, и условились расчесать друг другу волосы, вместо того чтобы просто скрутить их в узел. Я села на кровать за спину Анны и принялась за дело. Эмили всегда не хватало терпения, а мы с Анной с превеликим удовольствием расчесывали друг другу волосы с самого детства и очень скучали по этому занятию в разлуке. Через какое-то время я сказала:

— Хорошо, что ты вернулась, Анна. Я никогда не видела Торп-Грин, и ты очень мало говорила о своей жизни там, однако я прекрасно понимаю твое желание его покинуть.

— Понимаешь? — удивилась сестра.

— Да. Я и сама была несчастна, как ты помнишь, в роли гувернантки, особенно в первый раз.

— А… понимаю, — откликнулась она.

— Быть гувернанткой — рабская доля, — продолжала я, энергично проводя щеткой по светло-каштановым прядям сестры. — Даже самый огромный дом, окруженный прекрасными лесами, зелеными лугами и извилистыми белыми дорожками, не в состоянии компенсировать недостаток свободной минутки или вольной мысли.

— Верно.

— Мне было двадцать три года, когда я поступила на службу к Сиджвикам. Миссис Сиджвик совершенно не стремилась меня узнать. Казалось, единственная цель ее жизни — выжать из меня как можно больше трудов. За нищенскую плату я преподавала дюжину предметов детям, которые вовсе не тянулись к знаниям. С момента моего пробуждения и до вечера, пока дети не ложились спать, они постоянно находились со мной. Затем я должна была шить при свечах, пока не падала от усталости — не только подрубать носовые платки и скатерти, но и мастерить целый кукольный гардероб.

— Я тоже, — кивнула Анна. — Кроме скатертей и кукольной одежды меня заставляли вышивать, рисовать и сочинять музыкальные композиции, а после выдавать их за творения своих учеников.

— О! Как же все это несправедливо!

— Тебе хоть раз позволили присоединиться к взрослому обществу, Шарлотта?

— Присоединиться к ним? Как бы не так! Когда Сиджвики развлекали гостей, в мои обязанности входило держать детей подальше. В редких случаях я облачала их в лучшие наряды и выводила в гостиную, где леди, вне себя от возбуждения и тщеславия, баловали их и осыпали похвалами. Мне же полагалось сидеть в углу, незваной и нежеланной.

— Нежеланной, но не пустым местом, — заметила Анна.

Она взяла у меня щетку, и мы поменялись местами.

— Именно. Тебя когда-нибудь обсуждали так, будто тебя нет в комнате или ты слишком невежественна, чтобы понять тему беседы?

— Постоянно.

Я вздохнула, пытаясь расслабиться, пока щетка в руках Анны покалывала кожу и приятно тянула за волосы, однако пробужденные нами воспоминания возродили разочарование и одиночество, которые я испытывала шесть лет назад.

— Наниматели не считали меня живым и разумным существом, за исключением всего, что было связано с моей работой. Слуги тоже держались в стороне, возможно, полагая, что образованная женщина им не ровня. В результате я была одна.

— Я тоже. Тебя изгнали в комнату под самой крышей?

— Да.

— Какими были твои ученики?

— Неисправимыми маленькими чудовищами, почти постоянно.

— Тебе разрешалось требовать послушания?

— Нет, даже когда Бенсон Сиджвик швырнул в меня Библией или кидался камнями в лицо и чуть не сломал мне нос.

— Ах, Шарлотта, какой ужас! Я прекрасно тебя понимаю. Моя жизнь у Робинсонов стала настоящим испытанием для меня. Не представляю, как, по их мнению, я должна была поддерживать порядок без дисциплины. Младшая дочь была грубой и сквернословящей, а две старшие наперебой флиртовали с безупречно порядочными мужчинами, на которых им было наплевать, желая лишь завоевывать восхищение и разбивать сердца, а после хвастали многочисленными победами. Увы, но взрослые были ничуть не лучше детей! Они… — Анна осеклась и поспешно добавила: — Мне следовало попридержать язык. Все в прошлом, а злословить дурно.

— Анна, ты оставила службу. Несомненно, теперь, после стольких лет, ты вправе говорить о Робинсонах свободно… но только со мной. Тебе станет легче, если ты поделишься, а я буду молчать, сама знаешь.

— Нет. — Сестра отложила щетку и забралась в кровать. — Робинсоны по-своему любили меня; надеюсь, такими они и останутся в моей памяти.

Затворив ставни, я улеглась в кровать рядом с сестрой, откинулась на подушку и сказала:

— По крайней мере, объясни мне одно. Почему Бренуэлл так доволен своим положением в Торп-Грин? Всякий раз, приезжая домой, он спешит назад. Терпит ли он те же унижения, что и мы? Или для него все иначе, поскольку он мужчина и учитель, а не гувернантка?