Тайные дневники Шарлотты Бронте - [10]

— Вот как! — разочарованно воскликнула Эмили. — Почему так рано?

— Я нужен в Торп-Грин, но в июле снова приеду домой. Возьму остаток отпуска, когда Робинсоны отправятся в Скарборо.

— Чем ты так занят, что не можешь как следует отдохнуть? — спросила я.

Анна метнула на Бренуэлла косой взгляд; брат явно покраснел и поспешно пояснил:

— Я не только обучаю юного Робинсона, но и даю уроки живописи дамам.

— Уроки живописи? — удивилась Эмили. — И как так получилось?

— Довольно неожиданно. Когда я упомянул при хозяйке дома, что в юности изучал рисунок и живопись и год провел в Брадфорде, желая стать преуспевающим портретистом, она настояла, чтобы я написал ее портрет. Миссис Робинсон так порадовал результат, что она попросила научить рисовать и ее, и трех ее дочерей.

— Чудесное применение для твоего таланта, — обрадовалась Эмили.

— Как оказалось, — с энтузиазмом продолжал Бренуэлл, — миссис Робинсон тоже обладает художественными наклонностями. Она так жаждет еще поработать, прежде чем поедет отдыхать, что попросила меня вернуться через неделю.

Дневник! Если честно, новые художественные обязанности Бренуэлла вызвали у меня прилив зависти. Прости меня за эти чувства, которые, как известно, далеко не великодушны, — я постараюсь побороть их; но я столько лет тщетно мечтала стать художником! В юности мы с сестрами и Бренуэллом брали уроки у одного и того же мастера; для меня живопись стала всепоглощающей страстью. Я проводила бессчетные часы, склонившись с мелками, карандашами, пастелью и кирпичиками краски над листами бумаги и бристольского картона, реализуя свои фантазии или скрупулезно копируя меццо-тинто и эстампы знаменитых работ из книг и ежегодников. Когда мне исполнилось восемнадцать, два моих карандашных рисунка даже отобрали для престижной художественной выставки в Лидсе. Но мальчиком был Бренуэлл, и папа решил, что обучение должен продолжить именно он. Я не обиделась на брата, но как же мне самой хотелось освоить масляную живопись! Вместо этого мои уроки прекратились, и со временем я смирилась со своим уделом.[6]

— Написала что-нибудь новенькое, Шарлотта?

Голос брата ворвался в мои размышления. Я моргнула и огляделась, подозревая, что пропустила часть разговора. Фабрики остались позади, мы шагали по открытым голым полям, поделенным бесконечными каменными ограждениями на клетки, подобно шахматной доске. Забавно, что Бренуэлл спросил о литературе, в то время как я грезила о живописи; впрочем, эти два занятия в некотором роде идут рука об руку.

Прежде чем я успела ответить, вступила Эмили:

— Насколько мне известно, Шарлотта уже более года ничего не писала.

— Это правда? — с недоверием обратился ко мне Бренуэлл.

Я задумалась. На самом деле, вернувшись из Бельгии восемнадцать месяцев назад и пытаясь избавиться от тяжести на сердце, я создавала стихи и прозу поздно ночью, украдкой. Теперь с этим будет покончено, поскольку Анна вернулась домой и разделит мою кровать.

— В последнее время я не написала ничего стоящего, — сообщила я уклончиво.

— Почему? — не сдавался Бренуэлл. — Сочинительство пустило в тебе корни так же глубоко, как и во мне, Шарлотта. Ты как-то сказала, что день, прожитый без прикосновения пера к бумаге, для тебя настоящая мука. Признайся, что ты, по крайней мере, вспоминала об Ангрии и своем герцоге Заморне!

Ангрия — воображаемое королевство, которое мы с Бренуэллом изобрели детьми, благоуханный африканский край, именуемый Конфедерацией Стеклянного города. Мы населили Ангрию целой вереницей блестящих и богатых персонажей, которые страстно любили, вели войны, переживали удивительные приключения и были для нас абсолютно реальными. Героем моего детства был знаменитый герцог Веллингтон. Со временем я утратила к нему интерес, но выдумала его сына, герцога Заморну (известного также как Артур Август Адриан Уэллсли, маркиз Дору, король Ангрии). Заморна — поэт, воин, государственный деятель и отчаянный соблазнитель, покоривший мое сердце и дух чередой бесчисленных историй, которые я продолжала с огромным удовольствием сочинять и после того, как мне исполнилось двадцать, до отъезда в Бельгию. По возвращении я не посвятила Ангрии ни строчки.

— Наверное, наш преподаватель в Брюсселе отговорил ее, — предположила Эмили.

Мое лицо вспыхнуло.

— Ничего подобного! Месье Эгер охотно поддерживал мое творчество. Он считал, что у меня талант, и помог мне отточить мастерство. Я узнала от него больше, чем от любого другого учителя. Но он также заставил меня пересмотреть жанр, в котором я писала, в русле моей будущей жизни.

— Каком еще русле? — не понял Бренуэлл.

— Мне двадцать девять лет. Что толку марать бумагу глупыми романтичными бреднями, какие мы сочиняли в юности? В моем возрасте необходимо подрезать крону воображению, возделывать здравомыслие и выпалывать бесконечные иллюзии детства.

Бренуэлл засмеялся.

— Боже правый, Шарлотта! Можно подумать, тебе не двадцать девять, а сто двадцать девять!

— Мне не до шуток. Пришла пора серьезности. Я должна стать практичной и рассудительной.

— Мы вполне можем быть практичными и рассудительными, — вмешалась Анна, — не переставая писать.