Тайны войны. После Нюрнберга - [4]

Ударные места речей, потрясавшие весь мир и производившие впечатление вдохновенной импровизации, заучивались им наизусть».

«Было необыкновенно трудно, — говорит далее Кайтель, — делать ему самый обыкновенный доклад. Он вас прерывал на первой же фразе и начинал говорить сам вместо вас. Сотни идей рождались непрерывно в его мозгу. Нет в мире человека, который имел бы столько идей, сколько Гитлер»

Он приписывал себе исключительную силу интуиции и синтеза. Он верил в свою способность схватывать налету смысл событий и явлений. В то время, как другие должны были идти путем кропотливого анализа, его интуиция сразу освещала ему все дело. Он был убежден также, что он умеет сразу безошибочно разгадывать и оценивать людей.

«Мне достаточно, — говорил он, — часу разговора с любым человеком, чтобы его доподлинно изучить и знать точно, чего надо в нем опасаться и чего можно ожидать от него».

Кайтель неоднократно предостерегал его от опрометчивых суждений, которые он составлял о генералах. Гитлер даже не слушал его.

Он обладал недюжинными познаниями, которые позволяли ему сходить за гения в глазах тех, кто его видел случайно. Он питал пристрастие к проблемам наследственности и способен был часами говорить о сифилисе или о подборе рас. Он никогда не сидел за рулем автомобиля, но точно знал все типы машин; он сравнивал их качества, чертил схемы моторов, намечал усовершенствования. Благодаря богатству воображения, он был сродни изобретателям.

И в то же время он глубоко презирал профессию техников.

«Техники, — говорил он, — это люди, которые знают лишь одно слово: нет. Что бы вы от них ни захотели, они всегда начнут вам объяснять, почему это невозможно. Никогда творческая искра не сверкает в голове техника. Я предпочитаю аматеров и дилетантов: у них одних есть идеи».

На этом систематическом презрении к препятствиям Гитлер построил всю свою систему командования.

«Я знаю, — говорил он, — что я требую невозможного. Это единственный способ получить возможное, и то далеко не всегда. Если бы я требовал только возможного, я не получал бы почти ничего».

Кайтель приводит примеры;

«Фюрер спросил меня однажды: Сколько мы выпускаем ежемесячно легких полевых гаубиц? — Около 100. — Я приказываю производить 900. Сколько производим мы зенитных снарядов? — Около 200.000. — Я хочу 2.000.000. — Но каждый снаряд снабжен сложным детонатором, а у нас всего несколько заводов, изготовляющих эти детонаторы. — Я поговорю со Шпеером. Он нам построит новые заводы и через шесть месяцев я буду иметь два миллиона снарядов».

«В другой раз, в конце 1944 года он спросил Шпеера: сколько пулеметов выпускаем мы ежемесячно? — 3.500. — Вы мне сделаете рождественский подарок, с Нового Года я хочу иметь 7.000…Нет, нет, мой милый Шпеер, не говорите мне, что это невозможно. Мне не надо вашего ответа, мне нужны пулеметы. Ведь вы не откажете в рождественском подарке вашему фюреру?»

Когда финансисты говорили Гитлеру: «Нет денег», — он отвечал: «Вы здесь на то, чтобы их найти». Когда промышленники ему говорили: «Не хватает времени», он отвечал: «А вы поторопитесь, и тогда хватит». Когда генералы докладывали: «Не хватает людей», он готов был ответить: «Так сделайте их».

«После высадки в Нормандии, — рассказывает далее Кайтель, — фюрер сказал мне: — Так как у нас появился новый фронт, то нам нужно еще несколько дивизий. Сколько вы можете сформировать из запасных частей? — Я думаю, десять. — Он вспылил: Чепуха. Мне нужно сорок. — Мы спорили до изнеможения и сошлись на компромиссе — двадцать пять дивизий. Но он на этом не успокоился. Он обратился к Иодлю, начальнику Главного Штаба Армии, к командующему резервными частями, к командующему Ландштурмом. Он произнес перед ними своего рода пропагандную речь и дал им восемь дней для разработки конкретных мер. В конце концов мы сформировали двадцать пять пехотных дивизий и пять танковых, итого тридцать дивизий. После этого Гитлер сказал мне: — Видите, как я был прав. Если бы я вас послушался, я имел бы всего десять дивизий. Надо всегда требовать невозможного. — Но в действительности мы могли его успокоить лишь тем способом, что сняли несколько полков с фронта, переформировали их и окрестили дивизиями».

Эта неумолимая требовательность, это отрицание невозможного, подкрепленные бешеным гневом и страшными угрозами, без сомнения позволили Гитлеру выжать из Германии гигантские усилия, подлинные подвиги, как в боях, так и в индустрии. Но с другой стороны это вело к самообману и иллюзиям. «Мои генералы, — говорил Гитлер с удовлетворениям, — никогда не заявляют мне, что им не хватает орудий, снарядов или танков». Да, они остерегались этого. Но зато они подавали часто фальшивые рапорты, и не раз вместо реальной силы, на которую Гитлер рассчитывал на основании рапортов, он находил лишь фикции.

«И между тем, — говорит Кайтель, — Гитлер был крайне недоверчив».

«Я знаю, — говорил он, — что рапорты, которые мне подаются, всегда приноровлены к моим идеям. Поэтому я должен дважды проверить, раньше чем поверить».

Недоверчивость была врожденным качеством Гитлера, существенной чертой этого дикого, сумрачного характера. И она все усиливалась в течении всей его жизни, начиная с его бедной, безрадостной юности, затем в течении его тяжелой борьбы за власть. Несколько раз он чуть не был сметен водоворотом политических сил. Он долго вел беспокойную, неуверенную жизнь, среди сомнительных людей, как Рем и Грегор Штрассер. Достигнув вершины могущества, по-видимому несокрушимого, он и там сохранил хмурый и беспокойный вид, свойственный тиранам. Полное сосредоточение командования в его руках было не только следствием его абсолютной авторитарности, но в то же время и мерой предосторожности.