Тайны волхвов. В поисках предания веков - [67]

Среди городов Малой Азии, сначала опустошенных Хосровами и затем захваченных арабами-мусульманами, была и Антиохия. Один из крупнейших городов мира, подобно Александрии в Египте, Антиохия была обязана своим появлением походам Александра Великого. Город был основан в 307 году до н. э. Селевком Никатором на таком месте, откуда было удобно контролировать торговые пути между Верхней Месопотамией, Египтом, Палестиной и Малой Азией, но обрел известность при Антиохе I. Последний сделал его столицей западной части империи Селевкидов и резиденцией самих царей. Как эллинистический город, Антиохия процветала и была известна своими произведениями искусства и вольными нравами. В отличие от современной ей и соперничавшей с ней египетской Александрией, Антиохия не несла на своих плечах груз огромной античной цивилизации и в некотором смысле была более открыта для экспериментирования. Она с восторгом приняла христианство, и после разрушения в 70 году н. э. Иерусалим стал поистине городом-матерью церкви[67].

Только после Никейского собора по повелению императора Константина в 325 году был установлен Символ веры, к которому должна была присоединиться вся церковь. До этой даты существовало множество разногласий, но и после принятия того, что стало называться Никейским символом веры, разногласия не были полностью урегулированы. В то же время, похоже, было утрачено многое из эзотерического понимания христианства и особенно его связей с ранними астральными религиями. Эта ситуация прекрасно описана Уильямом Кингслэндом, бывшим одновременно профессором астрономии и, подобно Миду, теософом:

«Изучение христианских истоков — дело весьма сложное и противоречивое… но совершенно очевидно, что либерализация этих писаний /Библии/ объяснялась тем фактом, что те, кто в конечном итоге получил доминирующее влияние на церковных соборах и стал создателем символов веры, которые господствовали на протяжении многих столетий, не были теми, кто был посвящен в гностицизм. Они были на деле жалкими невеждами и не только в гностицизме, который… покоится в сердце всех иносказаний, мифов и сказок в христианских и других древних или дохристианских писаниях, но и в том, что касается географических, астрономических и антропологических фактов, которые были хорошо известны другим людям на протяжении тысячелетий до христианской эры и которые, будучи познанными, как они были познаны посвященными отцами церкви, объявленными еретиками этими же самыми создателями символов, полностью изменили бы всю структуру традиционных символов веры».

Внутри ранней церкви Антиохия и Александрия представляли две противоположные точки зрения на природу Христа и его миссию. Антиохийская школа стремилась подчеркнуть человеческую — в противовес божественной — природу Христа. Они видели в человеке Иисусе скорее образ человечества, нежели его Спасителя. Согласно такой точке зрения, хоть и высоко одаренный, Иисус родился смертным человеком и только во время своей казни развил свои высшие способности и разум, призванный стать божественным, и завершением этого процесса стало его воскресение из мертвых. Его победа над смертью, хотя и имела огромное значение для человечества, не гарантировала спасение его последователям. Люди сами должны были последовать за ним и — с помощью Христа — обрести вечную жизнь. Но они добьются этого в основном собственными усилиями, без которых немыслимо личное спасение.

Александрийская школа, напротив, подчеркивала божественную природу Иисуса с самого его рождения как воплощение Логоса или Вечности. Она испытывала сильное влияние наследия язычества как самого Древнего Египта, так и неоплатонических школ, вроде терапевтов, сильно увлекавшихся греческими философскими традициями. Александрийцы были озабочены развитием христологии, совпадающей с традиционной философией, и с этой целью стремились толковать Библию в более иносказательной манере. Для них человек Иисус имел гораздо меньшее значение, нежели тот факт, что он был воплощением второго лица в Троице. Божественность Иисуса Христа как Вечности или Логоса[68] не ставилась под сомнение, но александрийцы подвергались — по крайней мере с точки зрения антиохийцев — опасности утратить значимость исторического человека Иисуса.

Напряженные отношения между этими двумя полярно противоположными школами мысли стали в значительной степени движущей силой политики церкви в IV веке, подчас ставя в тупик римскую церковь, которая — в отличие от своей греческой кузины — интересовалась академической теологией и больше заботилась о власти. Обе школы были — хотя часто сами не понимали этого — сторонами того же самого гностического взгляда на христианство. Их разногласия проистекают из их точек зрения: одной, рассматривающей жизнь с позиции человека как сотворенного, но еще несовершенного существа, и другой, сосредоточенной на идеале — совершенном человеке в образе Бога. Никейский символ веры склонялся благоволить александрийской точке зрения с весьма абстрактным определением Троицы в качестве тайны, недоступной человеческому пониманию. Такой подход удовлетворил латинскую церковь, но вызвал глубокое неудовольствие в Антиохии, приведшее к схизме в форме нескольких еретических движений вроде ариан и несториан, отколовшихся от основного ствола правоверного католицизма.