Тайны русской водки. Эпоха Михаила Горбачева - [6]

Сегодня уже не разобраться: кому, собственно говоря, принадлежала инициатива появления «сухого закона» в СССР? М.С. Горбачев: «Сейчас спрашивают, кому принадлежала инициатива. Злые языки говорили, что это, мол, дело тех членов Политбюро, которые давно выпили свою норму. Но это анекдот. Инициатива шла на этот раз снизу. В партийные и государственные органы поступало несметное количество писем, главным образом, от жен и матерей. Приводились ужасающие примеры семейных трагедий, производственного травматизма, преступности на почве пьянства. Остро ставили этот вопрос литераторы и медики: требовали введения «сухого закона». Дискуссия на Политбюро была острейшей. Идея «сухого закона» была отвергнута. Принятые меры включали постепенное сокращение производства крепких алкогольных напитков, увеличение выпуска сухих вин, пива, безалкогольных напитков, замещение в товарообороте и бюджете доходов от продажи алкоголя другими источниками и многое другое».

Не до перестройки. А дальше уже было не до перестройки. Народ, занятый поиском выпивки, забыл и про перестройку, и про ускорение, и про гласность с госприемкой. Стало понятно: жди провала горбачевских реформ. В 1914 году приняли «сухой закон», в 1917-м исчезла Российская империя. В 1985 году опять его приняли. Исчез в 1991-м СССР. Дурная примета?

Лозунг перестроечных дней – 1. «Пьянство и алкоголизм – большое социальное зло, несовместимое с принципами социалистического общежития, с коммунистической нравственностью. Оно мешает политическому и культурному росту людей, снижает их производственную и общественную активность, подрывает здоровье, пагубно влияет на воспитание детей, разрушает семью». Короче: «Пьянству – бой!»

Лозунг перестроечных дней – 2. «Пьянству – бой? Так выпьем перед боем!». Таким был альтернативный лозунг дня, исторгнутый из народных глубин. Вернулись карточки и талоны. Талон мог быть выдан даже на грудного ребенка. Однако, было непросто «отоварить» свои талоны. Талон не был пропуском в магазин без очереди. Можно было протолкаться в очереди весь день, но так и не купить заветную бутылку. Толпа могла снести прилавок, поэтому его закрывали решеткой. В магазинах милиция открывала свои посты. Это место быстро стало «хлебным», и резко возросла текучесть милицейских кадров. Пьяный люд ломал голову: как отоварить водочные талоны? Алкогольную продукцию (10 бутылок водки, 10 бутылок вина и 5 бутылок шампанского на 20 человек) можно было приобрести на свадьбу по справке из ЗАГСа. Справка стала бесценной. Водку теперь покупали в подворотнях днем, а ночью ею торговали таксисты, водители поливальных и снегоуборочных машин. Останавливаешь и говоришь: «У тебя есть?», и – понятно, чего ты хочешь. Переплачивали шоферам втрое. Талоны на водку отоваривали даже непьющие, так как за водку можно было приобрести любой дефицит. В результате ее стало не хватать. То, что никогда не было дефицитом (водка), им вдруг стало.

«Пьяный» пропуск на работу. На одном из заводов Сибири уличенным в пьянстве на рабочем месте вручали пропуск размером с чемодан. Вся страна хохотала, как над анекдотом. Не хохотал только Егор Лигачев, который к теме борьбы с пьянством отнесся очень серьезно. Я даже подозреваю, что идея с пропуском родилась в его оригинальных мозгах сибиряка.

Очередь в магазин за водкой. Что такое очередь за водкой в советское время? Это… Нет, боюсь, не смогу я передать энергетику жаждущей человеческой массы, которая готова поминутно впасть в злобную агрессию, не опишу я и пеструю толпу, обуреваемую одним понятным и простым желанием – выпить. Помню, в хвосте толпы бродили подозрительные личности, предлагая «взять без очереди». Кто-то, не желая ждать, давал деньги. Личности продирались в магазин, и – пропадали!.. Объяснить, что такое очередь вообще, сегодня очень непросто. Легче процитировать текст писателя А. Гладилина: «…Мы с дедом занимали очередь часов с пяти-шести вечера. Я очень любил быть в очереди первым. Если мы приходили, и у окна подсобки нашего куреневского гастронома уже стоял какой-нибудь человек, я просто горевал, я ненавидел его, и уж очередь тогда теряла единственную свою прелесть, превращаясь в полную каторгу. К наступлению темноты в очереди уж было человек сорок-пятьдесят, и ладно, если ночь была не холодная, а если мороз, то уж танцевали-танцевали, ну, и конечно, закутывались, как чучела, и с ватным одеялами, бывало, приходили. Ближе к рассвету косяком тянулись чудаки, воображающие, что это и есть самое время оказаться в голове. Оказывались они в добром хвосте. Но к восьми утра получалось, что и они мудрецы, потому что подлинный хвост очереди уходил к концу квартала, и за его угол, в невидимую даль. А мы с дедом стоим первыми, крепко уцепившись за подоконник. Потому что вокруг набралось столько жмущихся, виснущих, нахалов, плотная толпа у окна. Вот приходит милиционер, наша надежда, кое-как разуплотняет, хотя всех отогнать не может: все оказывается «стояли». Блаженный миг, когда за окном начинаются постукивания, шорох. Снимается изнутри дубовая ставня. Продавец открывает окно. Наши судорожно протянутые руки со смятыми рублями и давно приготовленным, чтоб без сдачи, числом копеек. Сзади жмут, изо всех сил цепляюсь за подоконник, милиционер орет, осаждает, я, зажатый, оказываюсь приподнятым от земли, вишу, не касаясь ее ногами, все внимание сконцентрировано на протянутой руке. Вот продавец берет у меня деньги. Хлоп!.. Барахтаясь изо всех сил, вырываюсь из давки. О, великий момент».