Тайны прадеда. Русская тайная полиция в Италии - [6]

Счастье

После рождения Ванечки им предстояло вернуться в Преображенское. Неопытной Дуняше требовалась помощь матери, и Алексей это понимал. Но едва в памяти всплывало это пропитанное удушливым обманом место, где он испытал столько постыдных минут, ему становилось не по себе. Как же счастливы они были здесь, в Соловых, вдали от мира, в тишине и покое! И почему это человек — всегда раб обстоятельств, диктующих ему свою волю?

Ему и впрямь было страшно возвращаться, хоть и уверен был, что давно уж излечился от наваждения. Но излечилась ли Александра? Как поведет себя, когда они встретятся?

Мысли эти не давали ему покоя, отравляя былую радость. Не понимая, что с мужем, Дуняша во всем винила себя, и от этого он еще больше казнился, — ну нельзя же быть такой хорошей!

Однако страхи оказались напрасными.

Сухо кивнув ему в знак приветствия, Александра молча забрала у дочери ребенка, и отныне никто ее больше не интересовал. В бурном потоке проносящихся дней она нашла, наконец, свою нишу, успокоилась, смирилась, и муж во всем теперь с ней соглашался, пылинки сдувая с нее и наследника.

В присутствии Алексея она вела себя естественно, без прежних ужимок, придыханий и тайных фраз, направленных на разжигание костерка, возле которого так мечтала согреться. С нее будто сошел весь прежний лоск, которым она заполняла вакуум монотонной своей жизни, развлекаясь и играя. И сверив курс, с которого сбилась, она плыла теперь гордо и достойно, и думать забыв о былых смятениях…

Неужели ребенок способен так изменить женщину!..

А она, избавившись от мешавшей ей накипи, и впрямь похорошела. Словно несмышленый Ванечка, сам того не ведая, вычистил эти авгиевы конюшни от флера лживой недоговоренности, витавшей здесь до него. И всем стало легче дышать.

А уж новоиспеченного деда и вовсе было не узнать! Каждую свободную минутку он бежал к внуку, чтоб порадоваться и первому зубику, и первому шагу; дотошно выспрашивал домашних о любой мелочи; заваливал внука игрушками, читал книжки, а когда тот немного подрос, уезжал с ним на берега Сыти, где оба они, большой Иван да маленький, взявшись за руки, бродили по теплому мокрому песку и, швыряя в воду камешки, наблюдали, как расходятся по воде круги, слизанные безжалостным водным потоком.

Какое это все-таки счастье, когда для кого-то ты — весь мир! И счастье это, простое и понятное, властно вытесняло в Пятакине все остальные привязанности, и он без остатка дарил себя внуку, стараясь не расплескать в душе эту благость…

За что?

Дни тянулись своим чередом.

Ванюшка рос здоровым и любознательным, с ним не было никаких хлопот, а вот здоровье Дуняши волновало все сильнее. То одна хворь привяжется, то другая. Будто сглазил кто. Уж и к бабкам-то ее возили, и лучших докторов приглашали, но те только руками разводили. А из нее будто медленно вытекала жизнь.

Переползая из болезни в болезнь, она теперь все больше лежала, жалуясь на слабость и головокружение, а с недавних пор еще и кашлять начала. Это трубное буханье сотрясало все ее выболевшее тело, отнимая последние силы, и в отчаянии она откидывалась на подушки и тут же проваливалась в забытье. Прекрасные глаза ее погасли, будто кто-то вдруг взял, да и выключил их. И лишь поволока, как отличительный ген, передавались потом всем без исключения представителям рода. Как по женской линии, так и по мужской…

В бреду она говорила какие-то уж совсем непонятные вещи, как если бы вновь заглянула в тайную книгу и, умудренная новым знанием, и до Алексея пыталась донести нечто очень важное, неподвластное словам. Совсем как тогда, в «Итальянской рапсодии», которую так больше никогда и не сыграла. И виновато глядя на мужа, словно извиняясь за свое нездоровье, все никак не могла взять в толк, за что судьба так безжалостна к ней!..

На время болезни Алексей перебрался в соседнюю комнату, но и через стены был слышен ее надрывный кашель, разрывавший ему душу. Входил, растирал ей грудь нутряным салом, поил теплым молоком, давал лекарство. И когда, истратив последние силы, она в изнеможении откидывалась на подушки, с тоской вглядывался в ее выболевшие черты. За что?..

…Он и не подозревал, что так бывает…

Еще вчера, радуясь произошедшим в Александре переменам, он убеждал себя, что избавился от ее чар. А сегодня, лежа в холостяцкой своей берлоге, именно ее и вспоминал. Ту, прежнюю. Обольстительную, вкрадчивую, ведущую какую-то свою партию, вовлекая и его в коварные замыслы. Это заводило невероятно. Нынешнее ее безразличие уже казалось напускным, больно задевавшим его самолюбие, и, чем больше она его игнорировала, тем сильнее к ней влекло. Порой даже казалось, что в глазах ее вновь разжигается прежний огонь, и он летел на него, словно неразумный мотылек, обжигая крылья. Но всякий раз натыкался лишь на отчужденность равнодушной женщины, не желавшей больше страдать и обманываться. Как будто тогда, после свадьбы, переболев, она раз и навсегда прочертила меж ними чёткую линию.

Неужели возможно так играть!..

И вглядываясь в причудливые очертания на стене, отбрасываемые пламенем свечи, вновь и вновь казнил себя за то, что не о больной жене сейчас думал, а о больной своей мечте, затягивающей его в омут.…